Но старика уже и след простыл. Тогда он повернулся к левиту.
— Судя по твоему платью, господин, ты принадлежишь к левитам Храмовой стражи. Это комната стражников?
Левит молча кивнул.
— Странное место для диспута.
Левит еще раз важно кивнул, потом сказал:
— Очень странное! — И он опять надолго замолчал. — Ты должен сказать правду. Для тебя же лучше, если ты все расскажешь и возвратишь, что взял. Начальник стражи не очень строгий. Ты ведь знаешь, он сам занимается мальчишками.
— Ничего не понимаю. Кто этот улыбающийся старик, который привел меня сюда?
— Этот? Офний-жаба. Он всегда улыбается. Разве не тебя упустили в праздник кущей? Ты обокрал Мелеагра-менялу и затерялся в толпе.
Иисус рассмеялся.
— Меня не было в Иерусалиме во время праздника кущей.
— Это ты так говоришь! Ладно. Ну, а что ты натворил?
— Меня еще ни в чем не обвинили. Этот человек остроумно пошутил со мной. Разреши, я пойду?
— Мне приказано тебя сторожить.
Тут вернулась стража, делавшая утренний обход Храма.
— Кто этот мальчишка? — спросил начальник стражи.
— Его привел Офний, мой господин. Начальник стражи нахмурился.
— Ты случайно не сын Иосифа из Еммауса? — спросил он.
— Мой отец когда-то жил в Еммаусе. Его зовут Иосиф, сын Илии. Теперь он живет в галилейском Назарете.
— Да, правильно. Мне очень жаль, но мы должны тебя арестовать.
— Господин, сюда идет Офний со свидетелями, — сказал левит.
Вошли первый и второй книжники в сопровождении молодого мужчины с чернильницей, висевшей у него на поясе. Четыре драхмы скользнули из руки первого книжника в руку Офния, и, ухмыляясь, он возвратился на свой пост у ворот.
Второй книжник явно чувствовал себя неловко.
— Ты понимаешь, господин, — сказал он, — мы не хотим, чтоб это дело стало достоянием гласности. Мы не хотим скандала. Ты не мог бы предоставить нам какую-нибудь комнату?
— Пожалуйста, ученый муж.
Когда Иисуса привели в другую комнату, начальник стражи ласково сказал ему:
— Ты уже не ребенок и кое-что знаешь из Закона. Иисус поклонился.
— Тебя величают Иисус, сын Иосифа из Назарета, прежде из Еммауса, и его жены Мариам?
— Да.
— Ты всегда жил с ними?
— С самого рождения. Я родился в Вифлееме-Еф-рафе.
— Почему там?
— Мой отец повез мать в Вифлеем, когда ей подошел срок рожать. Он из дома Давидова, поэтому хотел, чтоб я родился на земле его предков. В том году умер царь Ирод, а я родился за четыре месяца до его смерти.
— Кто родители твоей матери?
— Ее отец — Иоаким из Кохбы, наследник. Он умер в бедности, но состоял в Храмовой страже.
— Ты хорошо читаешь?
— Да, с помощью Создателя.
— Тогда читай!
Это был лист, вырванный из книги казначейских записей, с брачным контрактом, подписанным Иосифом, сыном Илии из дома Давида и колена Иуды, родившимся в Еммаусе, и Симоном, сыном Боефа, первосвященником и опекуном Мариам, дочери жителя Кохбы Иоакима-наследника и его жены Анны. Документ датирован десятью месяцами до рождения Иисуса, однако получение десяти шекелей отмечено четырьмя месяцами позже. И там же была приписка совсем мелкими, еле заметными буквами: «Не хватает полшекеля».
Писец сказал, что приписка сделана рукой тогдашнего первосвященника.
— Запись совершенно необычная, правда, я нашел все-таки запись о недостающем полшекеле. Он был послан из Александрии самим первосвященником уже после его смещения царем Иродом. Это на другой странице. Запись сделана через месяц после смерти царя Ирода.
Иисус побледнел и спросил:
— Вы думаете, мой отец Иосиф не был мужем моей матери до того, как она родила его сына?
— Его сына или не его… — ответил начальник стражи. — Я сам наводил справки. Твоя мать вроде была похищена разбойниками сразу после подписания контракта и пробыла у них месяца три. Наверно, это объясняет, почему Иосиф поначалу не хотел вносить последние полшекеля. Ладно, мальчик, не хочу тебя огорчать, но я должен действовать по Закону. Есть правило, придуманное не мной, а Моисеем, которое я должен исполнять. Ни один человек, рожденный вне брака, не имеет права ступать на священную землю Храма. Наказание — смертная казнь. Ты пришел сюда по неведению. Я вижу, что по неведению. Поэтому я никому ничего не скажу, хотя первосвященник Анна должен об этом знать. Но пока ты не докажешь, что ошибся в дне своего рождения или что родился в законном браке, я не могу пускать тебя в Храм. Ты слышишь, я не называю тебя незаконнорожденным и не имею права делать это, потому что не знаю в точности, когда ты родился.
— Придется мне самому осудить себя, — сказал Иисус. — Я знаю, что родился за четыре месяца до смерти царя Ирода. В день зимнего солнцестояния. Моя мать часто говорила мне об этом.
Второй книжник взволнованно сказал первому, который улыбался с видом победителя:
— Возьми мой новый вышитый плащ. Ты выиграл пари. Скалься, как собака. Бегай в нем по городу. Я бы скорее замерз до смерти, чем взял бы сегодня твой плащ, потому что сегодня ты совершил худшее дело в своей жизни, и если я больше никогда не увижу тебя, то не очень огорчусь. Пойдем со мной, мальчик, будь гостем в моем доме, пока не захочешь вернуться к своим родителям в Галилею. Ты хороший мальчик, и разве не просвещенный Гиллель (благословенна его память) сказал, и сказал совершенно справедливо: «Мудрый незаконнорожденный лучше невежественного первосвященника».
Иисус рухнул на пол с искаженным от боли лицом.
На другой день Иисус еле слышно сказал книжнику, который от всей души позаботился о нем:
— Просвещенный человек, ты оказал бы мне большую услугу, если бы послал одного из своих слуг за ветками оливы-, долотом и деревянным молотком.
— Зачем, мальчик?
— Хочу посмотреть, не забыли ли мои руки ремесло, которое отныне будет кормить меня, потому что мне уже никогда не стать книжником. Вчера словно белое облако обволокло мой мозг, и я не могу вспомнить даже самый простой текст из Писания, которое, как я думал, буду помнить всю жизнь. Долото, молоток и оливу.
Когда ему принесли все, он убедился, что не забыл свое ремесло, и воздал хвалу Богу.
— Ты был добр ко мне, просвещенный муж, — сказал он. — Но сделай еще одно доброе дело, отпусти со мной своего слугу, чтоб он немного проводил меня, а то я не уверен, что не заблужусь.
— Если хочешь, он проводит тебя до самого дома.
Иисус отправился в Галилею и распростился с провожавшим его слугой, только когда увидел свой дом. Он ничего не сказал ни матери, ни отцу о том, что случилось в Иерусалиме. Не мог заставить себя. К тому же он не хотел отлучать себя от синагоги из-за незаконного рождения, ибо Закон гласит, что ни один человек не должен оставаться вне религиозного общения из-за проступков далеких или недалеких предков.
Главным признаком его духовного смятения было то, что он читал положенные в тот или иной день тексты Писания, но ни с кем не обсуждал их. Работал он все более усердно и к родителям был предупредителен, как никогда. Свершившуюся в нем перемену не заметить было невозможно, и жители Назарета и Вифлеема даже обрадовались, что он уже не чудо-ребенок, а нормальный ученик плотника. Раньше он пугал их своими знаниями, своей независимостью и своей проницательностью.
— Бывает, — говорили старики. — Мальчики меняются, когда наступает время возмужания. Посетивший его дух улетел прочь и больше не вернется. Помнится, в Кане во времена наших дедов жил потомок Иссахара, который затмевал знаниями всех греческих знатоков астрономии и математики, учивших в университете в Гадаре. Цифры, цифры, цифры. Они служили ему как магические знаки. А потом наступила мужская зрелость, дух улетел, мальчик же впал в тоску и, опозорив дом отца, лишил себя жизни.
Прошло четыре года, и каждый год, в канун Пасхи или праздника кущей, Иисус говорил Иосии и Иакову:
— Нет, братья, идите в Иерусалим одни. Господь с вами. Я самый младший и останусь дома присмотреть за хозяйством. На следующий год, может быть, я тоже пойду.
На второй год во время Пасхи несколько самарян ворвались ночью в Храм и разбросали в нем человеческие кости, чтобы сделать его нечистым, за что всех самарян во всех синагогах осыпали проклятьями и всем им запретили входить даже во Двор язычников.
На пятый год умер старый Иосиф. Иисус очень горевал и три дня провел в полном уединении. Потом Мария отвела его в сторону и сказала:
— Пока Иосиф был жив, я не могла раскрыть тебе тайну твоего рождения, но ты имеешь право ее знать. Я боялась, как бы ты не стал относиться к нему хуже. Даже теперь мне страшно, что я могу причинить тебе боль.
— Мама, о чем ты говоришь? Горе так сильно притупило мои чувства, что я с трудом отличаю горячее от холодного. Пять лет назад я был поражен в самое сердце, и нож все еще торчит в ране. Ты моя мать, и мне велено почитать тебя. Но теперь я чту тебя меньше,
