Офицеры поклонились. Никто не здоровался за руку. Кое-кто после представления сел. Все с любопытством разглядывали пришедших. Разговор не вязался.
— Вы через Ораниенбаум ехали? — спросил лейтенант Серебряков, присматриваясь к обоим штатским и стараясь угадать, который из них член исполнительного комитета партии Народной воли.
— Да, через Ораниенбаум. На «Луче», — ответил маленький он тоже был членом исполнительного комитета; звали его Колодкевич.
— Да, так проще, пароходы чаще ходят.
— Им, к морю непривычным, так спокойнее. Залив теперь бушует, как океан, — сказал один из гардемаринов.
— Я на Черном бывал, — сказал товарищ Андрей. — С матросами на рыбную ловлю ходил. Я качки не боюсь.
Пустячный разговор то начинался, то затихал, как пламя только что зажженного, но не разгоревшегося костра. Суханов прервал его, сказав:
— Господа, — эта комната имеет две капитальные стены. Две другие ведут в мою квартиру — там никого нет. Мой вестовой — татарин, ни слова не понимающий по-русски. Нескромных ушей нам бояться не приходится. Приступим к делу.
Обернувшись к высокому штатскому, он добавил:
— Ну, Андрей, начинай!
Высокий отошел в угол комнаты и там стал, опустив голову.
Он начал говорить негромко и сначала неуверенно.
— Так как Николай Евгеньевич передал мне, что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, — я постараюсь познакомить вас с той и другой, как умею.
Он поднял голову и внимательным взглядом обвел офицеров, потом неожиданно громки и резко сказал:
— Мы, террористы-революционеры, требуем следующего…
Все вздрогнули. Сидевшие в углу на диване гардемарины встали. Стоявший у круглой железной печки штабс-капитан Дергаев скрестил на груди руки и устремил пронзительный взгляд темных глаз на Андрея. Тот выдержал этот взгляд и продолжал:
— Вы знаете лучше, чем кто-либо из нашей интеллигенции, положение дел в России. Вы пережили позор Сан-Стефано, вас возмутил Берлинский трактат, бессилие и продажностть нашей дипломатии и та странная двойная роль, которую во всем этом играл Государь.
Дальше Андрей говорил, что теперь уже поздно и напрасно думать о конституции, о чем мечтали во времена декабристов те, кто не знал о сущности заговора, — теперь нужно, чтобы сам народ взял управление государством в свои руки.
— Наша партия, — сдержанно, но убедительно говорил Андрей, — не ставит своей задачей проведение политических реформ. Это дело выполнят те, кто называет себя либералами. Но либералы бессильны, они не способны дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. Наша партия взяла на себя труд сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых станет возможна идейная борьба.
Андрей говорил о подвиге Вильгельма Телля, о Шарлотте Корде, о неизбежности и необходимости террора.
— Иного пути, господа, у нас, стремящихся только к благу России и забывающих о себе, — нет! — закончил свое слово товарищ Андрей.
И так же, как на Воронежском съезде летом, после его речи незримая смерть вошла и комнату и могильным холодом и тишиной овеяло всех присутствующих. Тишина была такая, что не было слышно дыхания людей.
У молодежи, у гардемаринов и мичманов пылали щеки, глаза горели восторгом. Суханов был бледен, и на сухощавом лице его легли скорбные складки. Он поводил глазами но сторонам, оглядывая офицеров, без слов спрашивая: «Ну, как, господа?»
Настроение было такое, что, скажи в этот час Андрей офицерам — «так идемте, господа, вместе с нами убьем Государя!», — все пошли бы за ним.
Только Дегаев, все так же стоявший в углу, у печки, скрестив руки, не переменил своей позы. Презрительная улыбка была на его лице. Андрей обменялся с ним взглядом, еще и еще, и теперь Андрей первый опустил глаза под ставшими строгими глазами Дегаева.
Товарищ Андрей поклонился общим поклоном и, сопровождаемый Глебом и Сухановым, вышел из комнаты. Приезжие гости торопились к пароходу.
— Эт-то!.. Это я понимаю, — восторженно воскликнул лейтенант Завалишин. — Это — быка за рога!..
— Нет, господа, смелость-то какая! Ведь он никого из нас не знал!
— Мы офицеры! — сказал другой лейтенант из Глазго.
— И как говорит! — воскликнул гардемарин Буланов.
— Я понимаю, что такой может черт знает на что увлечь.
— Он мне напомнил времена декабристов…
— Лучшие времена Российской истории!
Говорившие перебивали друг друга. У всех сразу явилась охота курить. Задымили папиросы и трубки.
— Меня слеза прошибла, когда он говорил о несчастии Русского народа, о том, что монархия неизбежно увлекает Россию в бездну.
— Да, господа, все у нас плохо!.. И, ах, как плохо!
— Мы все это видим и молчим.
— Слепое повиновение.
— Нет, нет, господа, мы не должны молчать! Мы не будем молчать!
— Мы, как говорил товарищ Андрей, будем создавать везде, где только можно, свои офицерские кружки.
— У нас есть сочувствующие в Одессе, Севастополе и Керчи.
— Мы снесемся с ними. Создадим кружки народовольцев.
— Как декабристы.
— И сколько правды! Сколько горькой, обидной для русского самолюбия правды было в его речи.
— Мы таких слов еще никогда не слышали.
В разгаре этих переговоров, выкриков, возбужденных слов вернулся Суханов. Дегаев обратился к нему:
— Николай Евгеньевич, позвольте мне сказать несколько слов по поводу речи господина… господина… не посмевшего назваться нам… товарища Андрея.
— Пожалуйста…
— Просим!.. Просим!..
— Господа, позвольте мне, как старшому между вами, старшему годами и службой… отбывшему всю Турецкую кампанию, сказать вам, если хотите, даже предостеречь вас… Ведь все то, что так ярко и «пламенно», как кто-то из вас определил характер речи товарища Андрея, говорил этот субъект, Бог его знает, кто он такой? Все это, простите, — ложь! Самая беззастенчивая, наглая и отвратительная ложь!
— Это доказать надо, — строго сказал лейтенант Серебряков.
— Я для того и попросил слова у Николая Евгеньевича, чтобы доказать вам, вернее, чтобы указать вам, потому что доказательств никаких и не нужно. Его ложь сама по себе очевидна. Все ясно. Вся партия построена на том, что все в России скверно, что Императорское правительство ведет Россию в бездну, что в минувшей войне с турками у нас были только одни поражения, что напрасно пролита кровь Русского солдата, что мы покрыли себя позором и так далее, и так далее… Что надо отобрать, власть у Государя и передать ее народу, то есть вот таким вот самовлюбленным краснобаям, как этот самый товарищ Андрей, или таким дремучим обезьянам, как безмолвный товарищ Глеб, и тогда все зацветет само собой, манна посыплется с неба прямо в рот голодному Русскому мужику и жареные рябчики появятся у каждого на столе.
Итак, начнем с неудач и поражений… Военные авторитеты, не только наши, но и германские, считали, что перейти через Дунай при современном состоянии артиллерии, да еще и в половодье, при его ширине и быстроте течения, — невозможно… Русские войска генерала Драгомирова и Систова перешли Дунай…
— Все говорят о Плевне… О страшной неудаче 30-го августа… Студенты поют: «Именинный пирог из начинки людской Брат подносит Державному Брату…» Рассказывают, что Государь как на театральное представление смотрел на бои у Гривицких высот… Неправда! Сидеть целый день на холме, на легком складном парусиновом стуле, под дождем и на холодном ветру в 59 лет, мучиться и болеть душой за своих солдат — это не театральное представление смотреть! Это, господа, — подвиг!
— О-о-о! Дегаев, не слишком ли?
— И в конечном счете Плевна не только взята, но и Осман-паша с тридцатитысячной армией сдался в плен.
— Официальные донесения…
— Все это было на моих глазах, господа… Да, господа, официальные донесения, строго взвешенные и правдивые, а не краснобайская ложь товарищей Андреев и Глебов, вылезших из подполья. Отсидеться на Шпике в зимние горные бураны, как то сделал генерал Радецкий, и перейти в зимнюю стужу, без продовольствия, с одним ранцевым запасом, Балканские горы, как то сделал генерал Гурко, — это не неудачи кампании, а блестящие победы, которым удивляется весь мир!..
Это сделал Русский солдат, то есть народ… Нет. Николай Евгеньевич, это сделал не только Русские солдат, — это сделало мужество Русских генералов и воля Главнокомандующего. У нас на протяжении всей Русской истории после Петровских войн и Румянцевских, и Суворовских побед при Екатерине да Отечественной войны и ее заграничного похода не было более славных побед… Неприступный Карс, лежащий на таких кручах, что и без боя к нему невозможно подобраться, — взят штурмом войсками Великого Князя Михаила Николаевича. Цели войны достигнуты. Освобождены от власти турок Румыния, Румелия, Сербия и Болгария.
