Старые справщики, отставленные от дела, открыли глаза Федосьи Прокопьевны еще на одну ложь Никона.
Келарь Троице-Сергиевой лавры Арсений Суханов больше года жил на Афоне, собирал древние книги и рукописи, по которым следовало исправлять богослужебники.
Привез Арсений в Москву 498 книг и рукописей – богатство святого Афона, благословение святого Афона.
В тех свитках и в книгах были беседы Иоанна Златоуста и Макария Египетского, труды Василия Великого, Иоанна Лествичника, патерики, поучения эллинских философов, всякие дивные слова: Ставрона о землетрясениях, Фоклея о морских животных. А книг, по которым можно было бы сверять служебники, Суханов сыскал на Афоне всего семь. Три «Евхологиона», три «Типикона» и один «Часослов».
«Под папу Римского гребет, облачась в саккос из жемчуга!» – явилась мысль Федосье Прокопьевне, когда стояла уже перед иконой Донской Богоматери, списком с кремлевского образа.
Сердце вдруг ворохнулось.
Богородица являла любовь к Сыну. Вот что – истина!
Филарет, Иосаф, Иосиф, теперь вот Никонище. А завтра будет пастырь кроткий. Кротостью великий.
Помолилась об Аввакуме – протопопе-горемыке. В Сибирь упекли. И уж очень далеко. Господи! С детьми! Каково Анастасии Марковне? Вот кто от Никона терпит! Святые люди.
А о святости своей – не ведают. Но гонители, читая жития мучеников, разве видят в себе римское жестокосердье? Христианами себя почитают.
Краем глаза нашла свою новую служанку.
Перед Спасом стояла. Ничего, видно, не просит. Муж у Никона служил прикащиком на острове Кий, помыкал людьми. А потом раскаялся и бежал в дикие пустыни.
Енафа. Сына растит. Муж дворянин, а женился на крестьянке. Не устрашился из благородного сословия перейти в подлое.
Чего только не бывает на белом свете!
А Никона надо перетерпеть.
И вдруг поняла: по святому человеку тоска. Покаяться бы! Хорошо было в отрочестве, пока жил у них в своей келейке старец…
– Господи! Пошли мне Иордань слова! – попросила Федосья Прокопьевна Спаса. И опять к Богородице. – Благодатная! Искорку любви пошли! Я уж раздую огонек. Устала от огорчений. Благодатная! Жить во лжи и почитать себя чистой? Пошли наставника!
Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова отправилась за духовным наставлением к отшельнику Арсению, живущему на реке Баньке, верстах в тридцати от Кремля. На обратной дороге обещала Федору Михайловичу Ртищеву заехать в Андроников монастырь. Крюк большой, но в монастырь пожалует царица Мария Ильинична, и потому выезд совершался со всем великолепием, в карете и со слугами.
Осень уже вылила все свои дожди. Федосья Прокопьевна глаз не могла отвесть от небесного синего пламени. Как сильный огонь взмывает в трубу, так и эта синева. Она утягивала с земли душу и была такой же бездной, как ночь, только без ужаса и замирания сердца, когда смотришь на звезды. Это была легкая, радостная бездна, потому что не тьма, а свет.
Впереди поезда ехал Лазорев с пятью дворянами, за ними сотня холопов, одетых в розовое платье. Позлащенная карета была запряжена шестью горяче-рыжими лошадьми, на запятках – четверо слуг в красных бархатных кафтанах, с серебряными шпорами на красных сапогах. За каретой следовали пять крытых и пять открытых возков с дворянками, сенными девушками и шутихами, а за возками еще сотня холопов в лиловых однорядках.
Енафа ехала в последнем, десятом возке с тремя карлицами, которые не шутковали и не бесновались напоказ, а смотрели вокруг себя кротко и печально.
Пока ехали Москвой, дважды останавливались у ничем не знаменитых церквушек, и Федосья Прокопьевна выходила из кареты, дарила церквям по тридцати рублей и каждому нищему в руку своей белой ручкой даровала по алтыну. За Москвой дорога шла прямехонько да и покатила глубоко вниз, а там в гору, а на горе и стали. Отшельник жил в лесу, тропа к его келье была хоть и натоптанная, но узкая.
Все шумно и радостно спешились, стали выстраиваться гуськом, блюдя свои чины и места, но Федосья Прокопьевна вдруг поморщилась и указала на возок с шутихами и Енафой:
– Вот кто со мной пойдут! А вы все стойте на месте и не галдите, не пугайте зверей и птиц.
Енафа нечаянно улыбнулась, да так хорошо, что Федосья Прокопьевна от такой улыбки озарилась приязнью к этой новой служанке, поставленной следить за свечами и лампадами в боярских покоях.
Енафа улыбнулась, подумав о том, что птицы давно уже улетели, но она удивилась и обрадовалась веселому множеству синичек, которые слетались к тропе со всего леса посмотреть на гостей.
Лес был смешанный: рябины, березы, сосны, ели, но сосен было много, и от них в лесу был свет и радость. Перед келейкой отшельника очутились для себя неожиданно. Ни поляны, ни камня моховитого с родником. Лес и лес, и вдруг колодезный сруб, вынутый из земли! Бревна – с полено, в таком колодце ни лечь, ни сесть, а только стоять.
– Как же он спит?! Такая изба и нам тесна! – защебетали карлицы.
Енафа содрогнулась, от мозжечка до пяток пробрало, вспомнила старца Капитона и его братию. Стоя, на крюках повиснув, спят!
Боярыня беспомощно посмотрела на нее, Енафа поняла желание госпожи. Но почему-то знала: отшельника в келье нет. Подняла голову – Господи Боже мой! Стоит старец на сосне, на голом суку, а борода у него тощей косицей ниже ног. Енафа перекрестилась, кланяясь:
– Здравствуй, батюшка!
Федосья Прокопьевна сначала на служанку покосилась, а потом и сама увидела старца.
Старец стоял, слившись с пепельно-розоватой шелушащейся корой сосны, в пепельно-сером армячке до пят, в серых опорках, в пожухлых лапоточках.
Молчали испуганные карлицы, молчала боярыня, одна Енафа насмелилась и сказала:
– Прости нас, батюшка!
– Кто ищет прощения, прося у Бога оставления долгов своих, тот орошай слезами дверь Господню! – как синичка, прощебетал старец. – А ты, Федосья Прокопьевна, помни: сомнение сердца приводит душу в боязнь.
– Преподобный отец! – сказала боярыня. – Я пришла к тебе за советом.
– Погоди ты! – рукой отмахнулся от нее отшельник. – Дай мне поздороваться с той, кто не меньше тебя у Бога. Будь здрава, Енафа. Будьте и вы здравы, большие у Господа люди.
– Я принесла тебе, преподобный, ладана и крест с частицами мощей, – поклонилась старцу боярыня.
Арсений даже не посмотрел в ее сторону.
– Енафа, ты дай мне твой нательный крест. Твой крест я понесу… А Федосьиного мне не надобно, раздавит меня, ветхого, слабого.
– Вот он, мой крест, совсем небольшой! – показала Федосья Прокопьевна свой подарок.
– Себе оставь! Твой крест не по мне. Раздавит! Раздавит!
– Возьми хотя бы ладан.
– Нет, боярыня! Пусть большие у Господа, а мне малые смолки у сосен наскребут. Я смолку понюхаю… А ладан побереги, тебе его много надо накопить. Много! Скоро уж пригодится.
– Благослови нас, – смиренно попросила Федосья Прокопьевна.
Отшельник проворно, не хуже белки, спустился на землю, стал перед боярыней на колени и склонил перед нею голову.
– Ты меня благослови! – Сам положил руку боярыни на свою голову и тотчас вскочил, повернулся к ней спиной и, ласково заглядывая Енафе в лицо, попросил: – Давай крест-то! Твой крест не больно тяжел. Твой крест возьму.
Енафа, красная от смущения, сняла с себя простенький нательный крест, старец Арсений принял его благоговейно, будто он был из алмазов, спрятал на грудь и вдруг громко ударил в ладоши.
– Господа мои, смолки принесите. А ладану мне не надобно, – сказал примиряюще боярыне, – я смолку понюхаю.
Карлицы, поглядев на Федосью Прокопьевну, отошли к соснам, поковыряли смоляные подтеки, принесли три горсточки затвердевшей смолы.
– Вот какая хорошая смола! – радовался Арсений. – Нюхать смолку хорошо, гореть в смолке плохо. Больно! Ты, Федосья, скажи своим приятелям – больно смолка жжется!
Уходили от старца в смятении. Карлицы и Енафа боялись глаза на боярыню поднять – никакого почета ей не было от преподобного, ничего от нее не принял, говорил загадочно, страшно.
Федосья Прокопьевна возвращалась от старца в задумчивости, Енафу и карлиц не замечая. Сразу поехали в обратную дорогу.
В боярском доме Глеба Ивановича Морозова Енафу поместили в чулане без окна. Ели они в людской с комнатными слугами. Никто ею не помыкал, но для прежних слуг она была не своя. Уж больно чистая досталась ей служба, уж больно завидная.
Лазорева она видела редко. Он служил Борису Ивановичу Морозову, а без его помощи она даже сестру Маняшу, братьев своих Федотку да Егорку не умела разыскать. Братья учились иконному делу в кремлевской Оружейной палате, и Маняшин муж там же. Как туда попадешь?
Боярыню Енафа боялась, после похода к старцу Арсению и на глаза ей старалась не попадаться.
Однажды, уж зимой, на Савву освященного, зажигая свечи и лампады, загляделась на Саввину икону. Расплакалась душой, не услышала, как вошла в светлицу Федосья Прокопьевна.
