Судя по выражению лица Энрике, такие же чувства он испытывал по отношению к Вильене.
— Да, почему бы и нет? — слабо улыбнулся он. — Давай радоваться.
Взяв со стола кубок, он осушил его одним глотком. Виночерпий поспешил его наполнить, и у меня не осталось сомнений, что Энрике сегодня напьется до беспамятства, и, судя по желтоватому оттенку его кожи, делал он это каждый день после смерти Вильены.
Идя через толпу, я ощутила к нему внезапную жалость. Когда Инес догнала меня у дверей и нас препроводили в мои покои — аляповато разукрашенные комнаты, которые когда-то занимала Жуана, — я подумала, нет ли в случившемся с Энрике отчасти и моей вины. Возможно, если бы я следовала велению долга, не шла на поводу у собственного упрямства и чувства противоборства, если бы одарила его сестринской любовью и сочувствием, вместо того чтобы бросать вызов, всего этого могло и не случиться. Может, он обратился бы за советом ко мне, а не доверился алчному маркизу, смерть которого повергла его в такое отчаяние…
Из размышлений меня вывел судорожный вздох Инес, которая в оцепенении уставилась на призрачную фигуру, словно парившую над мозаичным полом в комнате для аудиенций. Немногочисленные свечи, что отбрасывали больше теней, чем света, придавали пришельцу еще более нереальный вид.
Вошедший наклонил голову с выбритой тонзурой:
— Ваше высочество, прошу простить за вторжение.
Голос его звучал тихо, почти неслышно; бледные глаза в полумраке казались непроницаемыми, словно волчьи.
— Брат Торквемада… — Я приложила руку к вздрагивающей груди.
На мгновение подумалось, что это наемный убийца, переодетый доминиканским монахом, — последний акт мести Вильены.
— Вы нас напугали. Не ожидала увидеть вас здесь в этот час.
— Как я уже сказал, прошу простить за вторжение. То, что я собираюсь вам сообщить, крайне важно.
От его немигающего взгляда Инес стало не по себе — руки ее дрожали, когда она зажигала новые свечи. В их неверном свете Торквемада выглядел слишком бледным и худым, словно затворник, что много недель не видел солнца.
Я жестом отослала Инес в спальню. Мне не следовало оставаться наедине с мужчиной, который не был моим мужем, и, если бы не духовное звание, я отправила бы его прочь, сколь бы важным ни было известие. Но он меня исповедовал, давал советы в минуты сомнений перед помолвкой, а значит, мне ничто не угрожало. Он мог посещать чьи угодно покои в любое время суток — в его обете безбрачия никто не мог усомниться.
И все же, подчеркивая неуместность визита, я не стала садиться и не предложила сесть ему, а вместо этого сказала:
— Видимо, у вас и впрямь срочное известие. Я только что приехала. Если бы вы немного подождали, уверяю вас, я нашла бы подходящее время и место, чтобы поговорить.
— Ждать не было времени, — ответил он. — Господь послал меня к вам, ибо ваш судьбоносный миг почти рядом. Скоро скипетр окажется в ваших руках и перед вами откроется славный путь.
Меня зазнобило. Слова его напоминали речи тех одиозных прорицателей, что часто проникали во дворец с многочисленными талисманами и предсказаниями судьбы.
— Прошу вас, — сказала я, — выражайтесь яснее. Я устала. День был долгим.
Он шагнул ко мне, и я с ужасом разглядела босые ноги под оборванным подолом монашеского облачения, посиневшие от холода и с запекшейся на пальцах кровью. Вероятно, он шел от монастыря до алькасара без сандалий. Я снова содрогнулась.
— Господь дал вам Фернандо, — нараспев произнес Торквемада. — Он услышал ваши молитвы и даровал вам земную страсть, которой вы столь желали. Дал вам силу, чтобы преодолеть все препятствия и победить врагов, но взамен вы должны поклясться служить Ему. Вы должны почитать Его превыше всего, ибо Он требует этого от вас как Его земной королевы.
Монах замолчал, и слова его отдались зловещим эхом. Я сглотнула комок в пересохшем горле. Зачем он говорил мне об этом? Неужели явился, чтобы обвинить меня в недостаточной набожности?
— Уверяю вас, я служу Ему каждый день, — сказала я. — Я всего лишь ничтожная служанка Божья и…
— Вы станете более чем служанкой, — ответил Торквемада, и я едва не попятилась, когда он склонился надо мной, сверкая глазами на мертвенно-бледном лице. — Вряд ли вы станете отрицать, что тоже видели печать Сатаны на нашем презренном короле. Энрике Четвертый обречен, и смерть уже ползет по его костям. Он оскорбил Всемогущего своими извращениями, отвернулся от добродетели, предался греху. Но вы, — он шагнул еще ближе ко мне, обдав меня запахом застарелого свечного дыма, — вы Его избранница. В вас ярко пылают Его свет и гнев. Лишь вы способны вырвать эти королевства из когтей дьявола и восстановить нашу святость. Только вы можете взять в руки меч, который пронзит сердце зла, поразившего эти земли.
Я оцепенела, не в силах отвести взгляда, услышала собственный голос:
— Предсказывать смерть короля — измена.
— Я не предсказываю. — Он поднял костлявый палец, словно упрекая меня. — Я всего лишь пыль, как и каждый человек, даже король. Он умрет, и вы будете править. И вы должны поклясться, что очистите Кастилию от порока, искорените его, где бы он ни таился, и ввергнете его в бездну ради вашей бессмертной души.
— Какого порока? — прошептала я, хотя уже все поняла и боялась ответа. — Что вы имеете в виду?
Он посмотрел мне в глаза:
— Ересь. Она повсюду. Пронизывает камни, воду и почву этой страны. Таится в смеющемся ребенке, в женщине у фонтана, в человеке на осле, что проезжает мимо вас по улице. Она в воздухе, которым вы дышите. В ложном христианине, что принимает Святое причастие и выплевывает облатку, потворствуя мерзкому греху, или притворяется, будто почитает нашу Церковь, но тайно исповедует иудаизм. Они — гнойная рана Кастилии, больная конечность, которую вы должны отрубить и сжечь, дабы очистить единственную истинную веру.
Он говорил о conversos, евреях, обращенных в нашу веру. В Кастилии их тысячи, и многие приняли Святое крещение во времена массовых обращений тысяча триста девяносто первого года, последовавших за ужасающей волной насилия против сефардов. Они вступали в брак с христианами, воспитывали как христиан своих детей. Предки Беатрис и Андреса де Кабреры тоже были обращенными, как и многие знатные семейства королевства. Чистота крови — абстрактное понятие, на которое в нашей стране мало кто мог претендовать.
— Вы просите меня преследовать собственный народ? — недоверчиво спросила я.
— То, что творится во имя Господа, не преследование. Они нечисты и лживы, марают Церковь раздвоенными языками. Притворяются, будто почитают Пресвятую Деву и святых, но на самом деле лгут. Они всегда врут. Их нужно вывести на чистую воду, разделаться с ними. Уничтожить.
Забывшись, я тихо рассмеялась:
— Но их в королевстве больше половины! В моих собственных жилах течет кровь обращенных, и у Фернандо тоже. На самом деле даже вы, брат Торквемада, — потомок обращенных. Значит ли это, что все мы лживы?
Лицо его ожесточилось. Голосом, полным незнакомого мне чувства, более темного, чем гнев, и более сильного, чем ненависть, — чувства, которого я никогда не испытывала и надеялась, что и не испытаю, — он ответил:
— Я докажу вам, насколько они лживы.
Я долго смотрела на него в наступившей тишине, затем высоко подняла голову:
— Вы чересчур дерзки. Я пока еще не королева и, если будет на то воля Божья, не стану ею еще много лет, ибо это означало бы потерю единственного моего оставшегося в живых брата. Но даже если завтра меня коронуют, я никогда не опущусь до того, чтобы преследовать своих подданных.
— Это ваш долг. — Он холодно и бесстрастно смотрел на меня. — Вы не должны допустить, чтобы ересь процветала под вашей властью. Бог даровал вам великую честь, но с нею связана и великая ответственность.
Как он посмел напоминать мне о моих обязательствах после всего, что мне пришлось пережить, чтобы защитить право их исполнить? Мне захотелось, чтобы он немедленно убрался прочь. Стала противна его вопиющая наглость. Я только что вернулась в Сеговию; Энрике был подавлен и болен; я осталась одна, без надежных советников, во дворце, где никогда не чувствовала себя в безопасности, разлученная с мужем и ребенком. Как он мог возлагать на меня столь тяжкое бремя?
— Я прекрасно осознаю свою ответственность, — сообщила я, и в голосе моем прозвучал металл. — И обещаю вам, брат Торквемада: если надену корону, ересь не будет процветать. Но я не стану карать невинных. Таково мое последнее слово.
Я наклонила голову из уважения к его духовному превосходству:
— А теперь прошу меня простить. Мне давно уже следовало отойти ко сну.
Не дожидаясь ответа, я пошла к дверям спальни. Поворачивая ручку, оглянулась и увидела, что он исчез и внешняя дверь закрыта; свеча рядом с ней ровно горела, словно от его ухода воздух даже не шевельнулся и как будто его вообще здесь не было.
