— Помогает?
— Прости, государь-батюшка! Сам знаю, божбой правым не будешь, да уж таким уродился — куда, говорят, ии кинется — везде опрокинется. По привычке язык болтает: как понесло, не надобно и весло, выпустишь воробушка, а он вырастет в коровушку.
— Складно говоришь!
— Всяк кулик на своем болоте велик. Меня потому и послали к тебе, великий государь, с челобитием, что на слово я легок. Мол, не все плечами, иное и речами, слово оно не стрела, а к сердцу льнет.
— А сказки ты знаешь? — спросил вдруг царевич Алексей.
— Сказки-то? Сказок у меня, как снега зимой. Кафтан у меня сер, да ум не волк съел. Поднесешь винца, так и прибудет ума у молодца, дашь пива — наделаю дива, а как дашь водицы — язык к небу прилепится.
— Батюшка, возьми его мне в бахари! — В глазах наследника нетерпение. — Возьми, батюшка!
И вдруг за забором опять пошла возня.
— Емеля! — завопил кто-то сильно и сердито. — Про что говоришь? Про деревню-то забыл? Рязанские мы! Государь, послушай! Пустеет земля! Все бегут: от податей, правежей, от солдатских кормов, от запасных денег, от ямских отпусков, от вытного да сошного письма…
Слова забулькали и смолкли, человеку затыкали и заткнули рот.
Емеля, потупя глаза, быстро сказал:
— Верно, мы с Иваном вместе шли, да ведь за пчелой пойдешь — до меду дойдешь, за жуком пойдешь — до навозу дойдешь.
Государь промолчал. Было слышно, как стрельцы тащат кричалыцика.
— Кнута ему! — ткнул государь пальцем в Емелю.
— Батюшка! — испугался царевич,
— А потом к царевичу в бахари определить.
— Батюшка, а того?..
— Кричалыцика милостью царевича отпустите! — приказал государь стрельцам, все еще сидящим на заборе.
Забор опустел. Емелю увели. Опять стало тихо.
Яблони цвели, небо синело, а день — померк. Ни дня покоя, хоть закрой глаза да беги. Сегодня и в Думе ждет пренеприятное дело: елецкие помещики на крестьян боярина Ивана Никитича Романова горько жалуются, мол, мочи нет от насильства. Мол, от крестьян сильного боярина горе пуще, чем от крымской и ногайской войны.
Пора приструнить больших бояр, обижают помещиков, переманивают крестьян. А попробуй вороти беглого? Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше. К сильным, богатым людям уходят крестьяне. Сыск нужен! По всей России — сыск.
Уже сидя в возке, Михаил Федорович поглядел украдкой на свой любимый сад, на кипящее цветение яблонь и вздохнул.
Возок тронулся, царь положил мягкую свою руку на плечо сына, стесняясь нахлынувшего чувства, приник на мгновение к сыну, ощутил ласковое тепло его маленького тела и успокоился, а успокоившись, задремал. Тотчас явились перед ним картины его свадьбы. Не простой, все ему в жизни падало с неба, и все было так трудно, и за все надо было платить, коли не посулами, так здоровьем. Но Алеша-то вот он, радость, и надежда, и цель жизни. Древо
рода Романовых пустило молодые корпи.
* * *
Жалобу елецких дворян на крестьян-разбойников боярина Романова Дума выслушала, но никакого решения не приняла.
Думный дьяк Лихачев, получивший от боярина взятку, предложил на рассмотрение Думы дело совершенно неотложное и весьма государственное. В Россию ехали послы немецкого герцога Фридриха принимать большой боевой корабль, который строился на Волге, в Нижнем Новгороде.
Четыре года назад, в 1633 году, Шлезвиг-Голштинский герцог Фридрих пожелал завести в своей столице Фридрихштадте самую выгодную в Европе шелковую торговлю. Шелк выращивали в Персии, а между Европой и Персией лежало огромное русское царство. К русскому царю и направил свое посольство герцог Фридрих.
В 1634 году царь Михаил разрешил немцам торговать с персами, и ради этой торговли в Нижнем Новгороде должно было строить десять больших кораблей с пушками.
Надзор за постройкой кораблей поручили корабельному мастеру шведу Иостену. Все торговые дела по строительству — Гансу Верку, сыну московского служилого немца, и уроженцу Любека, опытному мореходу Кордесу. Этот Кордес хотел, чтобы все делалось, как у него на родине. Он поссорился с мастерами, плотниками, с Верком и воеводой. Склока делу не помощник. И вместо десяти кораблей строился один. Плоскодонный, без киля, с тремя мачтами, со множеством кают, с пушками. В длину он имел 120, в ширину 40 футов и 7 футов осадки.
Склока, затеянная Кордесом, докатилась до Москвы, и государю пришлось слушать дело. Докладывал думный дьяк Федор Лихачев.
Послы герцога Фридриха уже ехали по Московскому царству, а корабль все еще не был готов. Ганс Верк собирался закончить постройку одним махом, а там как придется, но Кордес, который знал, что капитаном корабля быть ему, ему вести судно через всю Волгу и по неведомому Каспийскому морю, заставлял переделывать мачты, рули, придирался к мелочам.
Ганс Верк негодовал, грозился, писал жалобы: Кордес срывает сроки! Кордес невнимателен к отделке кают, а каюты для сиятельных послов.
— Унять Кортекса этого надо! — грозно буркнул начальник приказа Большой казны князь Иван Борисович Черкасский.
Раньше слово князя Черкасского было последним, но теперь государь все чаще и чаще входил в дела, не отменяя решения, но всячески его смягчая, заботясь не о строгости наказа, а о его полезности.
— Да, да, унять его надо, — как бы соглашался государь, — но… — Тут он помялся, поерзал на царском своем месте и улыбнулся. — Чего поломается — оконфузимся перед немцами. Нет, пускай уж и задержатся с постройкой, а сделают все, как Кордес хочет. Он мореход, оп ведает, чего на море надобно. И унять его, конечно, надо, зря народ злобить не годится.
Дело как будто было закончено, но государь еле заметно пожевывал губами — верный знак, еще чего-то сказать собирается. И сказал:
— Кабы у немцев секреты корабельные плотники наши переняли, построили бы мы свои корабли да и возили бы товары персидские. Немцы себе, мы себе, то-то бы прибыль была.
Бояре солидно промолчали. Сегодня Дума засиделась. Пора обедать, а впереди еще одно важное дело: государь с царевичами Алексеем и Иоанном в село Рубцово собирается, в храм Покрова. Село от Москвы недалече, да у русских царей так не бывает, сел и поехал. Нужно выбрать рынд[3] простых да рынду у саадака, стряпчих и стряпчего с ключами, да так выбрать, чтоб верные царские слуги не местничались бы, служили бы, а не бежали от службы.
Ну да, слава богу, на этот раз все получилось без заминки. Избрали на царскую службу без скандала.
Быстрое решение дела было на руку думному дьяку Федору Лихачеву и боярину Борису Ивановичу Морозову. Они были приглашены князем Никитой Ивановичем Одоевским на смотрины его новых палат. Гостей князь Никита собирал близких не по родству, а по уму.
Таких было трое: Морозов, Лихачев и Никита Иванович Романов, сын царского дяди Ивана Никитича. Одоевский встретил гостей во дворе, сам в немецком платье, но раскланялся по-московски.
Пошли глядеть дом. Парадное крыльцо вводило в огромные каменные сени. Ни одного окошка, а светлынь. Столб света летел сверху вниз по белой мраморной лестнице, широченной, во всю мощь сеней. Окна на лестнице были с двух сторон в два ряда, слюдяные пластины большие, чистые. За этой лестницей ожидалась зала, но гости очутились в крошечной прихожей, кругом крашеное под золото резное дерево, стены обшиты пурпурным бархатом, в углу икона, паникадило.
Слуга, одетый по-немецки, принял у гостей верхнюю одежду, а другой слуга отворил перед ними двери в голубенький, простенький, светлый коридорчик.
Все это было удивительно, и гости, озираясь, посапывали за спиной стремительного хозяина.
Коридорчик раздваивался. Хозяин повернул направо, сам отворил дверь в очередные покои и остановился, пропуская гостей. В дверях гости замешкались, вспомнив разом о местах, чинах, родах. Дворянин Лихачев, думный дьяк, истинный правитель России, оказавшийся чуть впереди, попятился, уступая место царскому родственнику и боярину. Морозов быстро глянул на Никиту Романова, потоптался, ожидая, что тот войдет первым, но Романов нарочито пристально разглядывал голубой рисованный вензель на потолке, и боярин Борис Иванович Морозов, облегченно вздохнув, первым переступил крошечный порожек.
Романов и Морозов остановились в дверях, оглядывая непривычную для глаза комнату, а Лихачев в Польше жил, всяких премудростей и красот исхищренных нагляделся.
В такие палаты двое палат можно бы вместить. Окна высокие, длинные. На глухой стене от пола до потолка цветная, вышитая шелками «охота» — воины, лошади, собаки, дикие звери. На потолке Христос, справа да слева от него солнце, месяц и беги небесные[4] со знаками Зодиака.
Посреди палаты стол, вокруг стола стулья с высокими резными спинками. За стульями с четырех сторон четыре стеклянных чаши с водой, а в той воде живые рыбы. Над столом великое паникадило: шесть серебряных голубей, а в клюве у них подсвечники в виде виноградной лозы, на каждой по три грозди и каждая виноградина — чашечка для свечи.
