— Не обязательно. Он, может быть, хочет психологически облегчить переход из ислама в христианство. Интересно было бы поговорить с ним.
— Вряд ли придётся. Ладно. Спасибо.
Клавдия Ивановна знала, что если муж закончил разговор — не надо пытаться его продолжить. Дмитрий долго молчал. Потом вдруг неожиданно посмотрел жене в глаза и спросил:
— Клава, ты веришь в Бога?
— Да, — тихо, но твёрдо сказала она.
Дмитрий молча кивнул.
* * *
Они никогда не говорили об этом. Увлечение жены религиоведением Дмитрий воспринимал спокойно и уважительно, усматривая в нём интерес чисто исследовательский, в чём не сильно ошибался. Впрочем, потом он заметил, что Клава повесила у них в спальне маленькую иконку Богородицы. Очень маленькую и на самом незаметном месте. «Ну ладно, — подумал Дмитрий, — плохого-то ничего в этом нет. Если ей так хочется». Пару раз он видел, как Клава украдкой крестится на эту иконку, потом случайно наткнулся на просфорки в старой сахарнице, так же не придав этому почти никакого значения.
Дмитрий думал, что ему всё понятно. Служба у него суровая, жестокая, жене он, к сожалению, уделяет очень мало времени, а она переживает за него, зная, что муж постоянно рискует жизнью. Он очень любил жену, чувствовал свою вину перед ней. Но как он мог её успокоить? Сказать: «Не волнуйся, не переживай»? Это было бы как-то фальшиво и нечестно. И если Клава сама нашла психологический выход, если ей становится легче, когда она перекрестится на икону, если это её успокаивает — так это очень даже хорошо. Он вообще не задумывался о том, верит ли она в Бога, считая религию чем-то вроде психотерапии, то есть, не отрицая её пользы для некоторых людей в определённых ситуациях. А то, что образованный человек может верить в старика, который сидит на облаке и управляет людскими делами — этого он не допускал.
Себя Князев считал атеистом, хотя никогда не был воинствующим безбожником. Верующие казались ему людьми довольно жалкими и беспомощными, то есть никому не способными угрожать, а значит и обижать их, тем более — преследовать, он полагал делом низким и недостойным. Он — офицер ПГУ[4] — элита КГБ, никогда не имел отношения к «пятой линии»[5] и вообще не любил «пятёрку», полагая её оплотом непрофессионализма в недрах госбезопасности.
И вдруг оказывается — его жена верит в Бога. Это было очень странно. Впрочем, тут не было ничего страшного, пугающего. В конце концов у них — свобода вероисповедания, гарантированная каждому гражданину. Советская Конституция — не пустой звук. Конечно, жене офицера КГБ не пристало. Но ведь у Клавы достаточно такта, чтобы не афишировать свою веру. Значит, это её личное дело. Клава — добрая, ласковая, отзывчивая. Она не может прилепиться душой ни к чему плохому. Неприятно только — верующие, они все какие-то убогие, как будто недоделанные. Но ведь она — не такая. Клава — самая смелая женщина на свете. В Афган к нему приехала. Сколько раз вместе под пулями были. Жёны декабристов по сравнению с ней ничего особенного для своих мужей не сделали. В Сибири они не знали, что такое ракетные обстрелы. «Господи, как я люблю её!» — подумал Князев. Он и не заметил, что обратился к Богу.
* * *
Поутру майор решил ещё раз зайти к Сашке, судьбу которого так и не решил до сих пор. Хотел просто по-человечески поговорить с пацаном. Странно, но теперь он уже не испытывал ненависти к предателю. Мысли о Клаве, о Шахе, о Сашке как-то причудливо переплетались в его голове. Клаву он очень любил, Шах произвёл на него очень сильное впечатление, а Сашка. Ведь не плохой вроде бы парень. В нём совершенно не чувствовалось внутренней гнили, которая всегда свойственна предателям. И все они верили в Бога. По-разному, наверное, верили, но ни один из них не был похож на жалкое плаксивое существо, каковыми Князев всегда представлял себе верующих. Что-то тут было не так. Все они знают что-то совершенно недоступное его пониманию.
Сашка, как и в первую их встречу, сидел на полу вполоборота к вошедшему. Он так же не повернул к нему головы и вообще никак не отреагировал на появление майора. Князев несколько секунд молча смотрел на него, а потом сказал:
— Встань, — не скомандовал, не приказал, а скорее предложил.
Парень встал так же как и в прошлый раз — не промедлив, но и не поторопившись. Теперь его руки не были связаны.
— Саша, давай поговорим, как мужик с мужиком. Наш разговор не будет иметь для тебя никаких негативных последствий. Объясни мне, по возможности коротко и чётко, зачем ты всё-таки переметнулся к ним? Что такое есть у них, чего нет у нас?
Солдат посмотрел майору в глаза немного насмешливо и надменно, но вместе с тем — заинтересованно. Он уже настроил себя на очередную порцию оскорблений, но голос офицера прозвучал неожиданно по-человечески. Сашка молчал, но теперь было уже очевидно, что он не отказывается говорить, а просто думает, как бы это попонятнее объяснить тупому и ограниченному солдафону некоторые прописные истины. Потом он заговорил, размеренно и немного нравоучительно:
— Вы сражаетесь ни за что. Убиваете людей сами не знаете зачем. А мы сражаемся во славу Аллаха, Господа Миров. Всё что вы делаете — бессмыслица. Нормальный человек не может выносить бессмыслицы. А мы сражаемся во имя высшего смысла. Нам умирать легче, чем вам жить.
В душе у Князева вновь стало закипать раздражение, но он сдержался — сам же вызвал парня на откровенность — и заговорил спокойно:
— Мы сражаемся за Родину. Солдатам много знать не положено, но правда в том, что мы защищаем южные рубежи нашей страны. Если бы нас здесь не было, здесь были бы американцы, а потом они попёрли бы на Союз.
— Русские, американцы, афганцы. Какая разница? Бог не создавал разных народов, люди сами потом разделились. Наша Родина — рай, который приготовил Аллах для своих воинов. А вы несёте с собой безбожие. По всему миру несёте его. Вы отравили своим ядом уже полмира. Вас надо остановить.
Князев опешил и растерялся. Он никогда раньше не думал о таких вещах, это были совершенно чуждые ему понятия. Он думал, что всё просто: есть Родина, есть долг. Каждый честный офицер должен выполнять свой долг перед Родиной. В этом и есть высший смысл службы. У него не укладывалось в голове, что религия, ничем не отличавшаяся в его представлении от психотерапии, может быть каким-то «высшим смыслом». Не успокоительной таблеткой, а чем-то вроде Родины, чем-то таким, за что отдают жизнь. Князев растерянно смотрел на Сашку и понимал, что для него всё это так и есть, очень уж искренне говорил пацан. Майору потребовалось немалое усилие воли, чтобы продолжить разговор:
— Ну хорошо, ты стал верить в Бога. Так и верил бы на здоровье. Сейчас в Союзе за это никого не преследуют. Отслужил бы по-нормальному, вернулся бы на Родину, ходил бы в церковь. У нас же вера своя, русская.
— Вместе с бабками иконы слюнявить? — Сашка презрительно усмехнулся. — Противно. Только здесь я увидел настоящую, живую веру. Ислам — сильный, мужественный. Мусульмане — настоящие мужчины.
— Ты нашу веру не трогай, не погань, — Князев неожиданно для самого себя вступился за христианство. — Ты ещё многого не понимаешь.
— Это вы не понимаете, потому что вы не верите. Но Аллах заставит вас поверить, — последние слова Сашка произнёс уже совершенно без мальчишеской назидательности, упругим шёпотом, при этом он напряжённо смотрел в глаза майору, как будто хотел поджечь его душу.
* * *
Князеву было хреново. Про Сашку он старался думать коротко: «Щенок». Он гнал от себя мысли о том, что этот «щенок» в чём-то, может быть, и прав. Мысли эти приходилось гнать с постоянным усилием, потому что они непрерывно лезли в голову. От этого и было хреново.
Ещё хуже стало, когда он узнал, что история с Шахом не закончилась. Набард вернул ему Шаха и прислал письмо: «Благодарю вас, товарищ Князев, за оказанное мне доверие. Все вопросы мы с вами должны решать сообща, я всегда так считал. Пусть этот случай станет хорошим началом наших совместных, согласованных действий. Забудем все недоразумения, которые между нами были. Думаю, мы ещё станем друзьями.
Дервиша мы хорошенько допросили. По нашей части за ним вины нет. Он не агитировал против народной власти и наших советских друзей. Мы могли бы пристрелить эту собаку, просто чтобы больше не возиться с ним. Как говорил товарищ Сталин: «Нет человека — нет проблемы». Но некоторые косвенные данные позволяют предположить, что он, возможно, связан с иностранными спецслужбами или подрывными организациями. А это уже ваша компетенция, уважаемый товарищ Князев. Мы понимаем, что не должны вмешиваться в дела спецслужб. Надеюсь, что смог быть вам полезен. С революционным приветом, секретарь Набард».
«Из рук выскользнул, мерзавец, — подумал Князев, брезгливо отбросив письмо. — Раскусил мою хитрость и не позволил впутать себя в неприятную историю? Так и есть, но тут ещё что-то. В самом тоне письма. Похоже, что Набард искренне надеется на его дружбу. Набард почувствовал в нём своего. Это было самым отвратительным. Даже обидным. А что? Выжму из Шаха всё что можно, шлёпну его, завяжу дружбу с Набардом. Стану такой же мразью, как он. И будем мы жить-поживать, да дерьма наживать».
