одном положении, так что… не до субординации. Доложи обстановку, лейтенант, и
кратко — каким боком ты из Забайкалья здесь оказался.
— Паршивая обстановка, товарищ майор, — кивнул. — Сведений никаких нет. Знаю
только, что вокруг немцы. Мы с другом, лейтенантом Саниным, получили отпуск,
ехали в Брест. Ближе к утру, примерно в 4, 4.20 двадцать второго июня, состав
подвергся массированной бомбандировке. С тех пор пробирались к своим. По дороге
к нам присоединились бойцы из разрозненных частей, пленные, которых удалось
отбить. Дней девять назад при переходе через поле опять попали под авианалет. От
группы остался я и девушка, которая ехала с нами в поезде.
И вздохнул, не сдержался:
— Сегодня мы должны были быть в части, — закончил глухо.
— Ясно.
— Можно спросить?
— Да.
— Как вы оказались в том лесу?
— Имеешь право, — согласился. — Раненые, лейтенант. Мое дело лечить… но… —
и смолк, закрыл глаза. Минут пять тишина стояла, потом раненный вновь заговорил.
— Утюжили беспрестанно. Батальон семь атак отбил, а потом… нечем и некому
отбивать было. Все легли. Политрук застрелился. Замкомбрига убит, комбриг — убит.
Я пытался эвакуировать раненных. Фашисты били прямо по машинам. Мы начали
оттаскивать бойцов к деревне. Ее накрыло. Прямые попадания. Дома в щепки, людей
… Попал в плен. Бежал. В лесу нашел раненных. Помогал медсестре Валентине
Самойленко… а она мне… Медикаментов нет, еды нет, питья нет… Умирали, как
мухи…Потом немцы окружили рощу и устроили артобстрел.
Мужчины помолчали. Лейтенант подошел ближе и, не спрашивая сел напротив капитана,
вперив в него тяжелый взгляд. Рассказ о расстреле раненных будоражила кровь и
будила злость. А еще вину и непонимание — почему они не вышли на своих? Не
помогли? Какой леший кружил их по лесам так, что они фактически никого не видели,
ничего не знали?…. А в это время гибли солдаты, целыми батальонами ложились!
И Коля мертв, и ребята…
А он жив…
— Что думаете делать, товарищ майор?
— Есть предложения?
— Есть, — посмотрел ему в глаза так, что и слов не понадобилось. — И оружие
есть.
Вспалевский кивнул и закрыл глаза:
— Меня Ян зовут, — прошептал.
— Александр.
— А девушку Пчела, — слабо улыбнулся раненный.
— Вообще-то ее Лена зовут.
Но Ян уже спал.
Лена слышала каждое слово, стоя за занавеской, и не могла пошевелиться. Картина
умирающих от снарядов и пуль раненых стояла перед глазами, словно она сама там
побывала. В купе с "погибли все, кроме меня и девушки" — это было невыносимо.
Дрозд вышел и первую кого увидел, отогнув занавеску, прижавшуюся к стене девушку.
Она смотрела на него огромными темными от гнева и непонятного упрямства глазами.
Лейтенант даже опешил: что ей опять в голову пришло?
— Коля не погиб, Коля жив! Понял?! — прошипела с яростью.
Дрозд настолько растерялся, что перечить не смог, кивнул автоматически: понял и
пошел от греха во двор. У порога только чуть очнулся, бросил двери толкнув:
— Раненного хоть напои да накорми.
Лена лишь осела у стола.
Глава 11
Ян постепенно приходил в себя и много рассказывал. Скупо, сухо, словно заставляя
себя беседовать с девушкой, он говорил, как сражались бойцы, из всех сил
удерживая высотку. Как немец давил их танками и утюжил бомбардировками. Как у
красноармейцев не было уже патронов и они шли в штыковую, на верную смерть,
совсем еще мальчишки, апрельский призыв…
Как горели села. Как немецкая авиация кучно ложила бомбы на жилые дома,
превращая деревни в руины.
Как отходили. Как на дороге лежали убитые лошади, разбитые телеги с беженцами,
трупы убитых. Как у воронки увидели убитую женщину, прикрывшую собой девочку. А
та доходила — осколком ей ноги оторвало. Ничего нельзя было сделать, ничего…
Сержант, пожилой мужчина, долго стоял над ней и достал пистолет. Застрелил ее,
прекратив мученье, и ушел в другую сторону. Больше его никто не видел…
Как пленных гнали по дорогам босыми и голодными. Как стреляли перед строем
политруков и офицеров. Как их выдавали свои же из тех, кто оказался слаб и не
выдерживал, ломался, сдавался…
Наверное, она сошла с ума. Впрочем, в те дни всем и все казалось вывернутым, не
только ей. Словно лавина кошмаров обваливалась, неся одни скверные вести за
другими, наполняя жизнь какими-то нереальными, если вдуматься вещами. Впрочем, и
жизнь сама, казалась ненормальной, более похожей на существование неизвестно
зачем.
Внутри нее и вокруг все рушилось и падало прахом, превращаясь в тлен, пыль.
Ценности, понятные всем, ценности и принципы в которых она жила, которые считала
незыблемыми, вера, надежда, светлые чувства, радость — все куда-то ушло, кануло.
И можно было тешить себя надеждой — заблудилось и только, но даже в это не
верилось.
В один из дней, когда раненый начал ходить, а лейтенант не ушел, как обычно на
ночь, Лена нашла схрон оружия. Не красиво было подглядывать, ее не учили этому,
но видно пороки были заложены в ней и вылезли под воздействием стресса сами. Она
поражалась тому, как запросто стала подслушивать, подглядывать, пытаться
анализировать каждую мелочь. Но самое поразительное было в том, что она не
чувствовала вины за то, что творила. Наоборот, считала правильным быть в курсе
того, что знают дед Матвей, Дрозд, Янек.
Что-то незнакомое, то о чем она даже не подозревала в себе, и будь иной жизнь,
возможно вовсе бы не узнала, начало расти и крепнуть. Это «что-то» было выше и
сильнее ее и диктовало свое, вне доводов рассудка, воспитания, привычных понятий.
Оно шокировало и в то же время казалось единственно верным и правильным. В его
власти она ничего не боялась и ни о чем не думала. Она просто знала, видела цель,
все остальное переставало существовать.
Может быть, это звалось отчаяньем, может безумием, а может, в ней просыпался
зверь, но не тот предок — обезьянка, из которой труд по теории Дарвина превратил
ее уже в человека, а скорее кто-то другой, хищный, не знающий ни жалости, ни
понимания, живущий только на инстинктах. А инстинкт был прост — убить. Любыми
средствами, любой ценой убить фашиста. Одного, еще лучше десять, двадцать.
Вечером Лена взяла автомат и пошла в лес, искать ту деревню, в которой, какой-то
Воронок, рецидивист и убийца, вешает и стреляет людей. И фашистов, которые убили
Надю, Васечкина, "тетю Клаву", Голушко, Стрельникова. Тех, кто расстрелял
раненых, превратив их в живые мишени, тех, кто мучил пленных и убил ту женщину с
грудным ребенком, на которую они наткнулись в деревне…
Она не могла с этим жить, просто сидеть в избе и слушать майора, видеть Сашу,
коней, лес, слышать эту тишину, осознавать видимость покоя и благополучия, в то
время как точно знала — это мыльный пузырь. Нет ничего хорошего и быть не может,
потому что Красная армия отступила, и теперь вокруг хозяйничает враг и позволяет
хозяйничать врагам.
И она шла, не ведая, куда и точно знала, что придет. И точно знала — убьет.
Пусть хоть одним, но будет меньше врагом. Пусть хоть она умрет, но будет знать,
что не зря. Она должна что-то делать, просто обязана.
Только к утру она вышла на дорогу и к полю, покрытому густым туманом, стелящимся
понизу. Из него, как островки, далеко впереди виднелись крыши домов. Было очень
тихо и еще сумрачно. И очень странно было слушать эту тишину и видеть вполне
мирную деревню, лес слева и справа, поле, обычную проселочную дорогу. Казалось,
войны нет, казалось, Лена попала в какой-то кошмар и все плутала, не имея
возможности выйти, а тут вдруг вышла, все кончено, возможно, вовсе ничего не
было. Ведь вот она, обычная девчонка в обычном платье чуть ниже колен, в
платочке, как деревенская — и деревня вот она… только вот автомат, каким-то
образом вышел из кошмара вместе с ней, то ли напоминая, то ли предостерегая.
Лена поправила лямку на плече и пошла в туман, напрямки к деревне, по густой
траве, мокрой от росы. Здесь и пахло-то травой — не порохом, не трупами, ни
