– Торопишься, Щил, – с легким осуждением приветствовал друга Вольх, – а все одно опаздываешь. Я ждал тебя позавчера. Осталось три дня до праздника.
Гость осмотрел белую льняную рубаху хозяина, почесал плечо, взмокшее под тяжелым плащом, и отвечал, скрывая смущение и перебивая сам себя:
– Тут, дело какое, корову дуло у знакомой портомои, корову лечил, понимаешь. Толстая такая корова, справная, рога красные. Что, вилы-русалки прилетали к тебе на поляну? Задержался на пару дней, да. Точно, вилы были, вон все пояски на ольхе перекручены, качались на поясках-то. К перелету готовятся, слышал, куда полетят, после Русальей недели? Они, как птицы, улетают на юг, далеко, за Тавриду, за Колхиду. Их там по-другому называют, не русалками, не вилами, а сиринами, не то сиренами. Наш дружище Бул помнит, как правильно называть. Сам недавно узнал про сиринов. Народу-то в городе скопилось невпроворот, из разных земель, сколько наречий услышишь, сколько полезного узнаешь, памяти не хватит. А то, что они, вилы то есть, до будущего года под землей вместе с птицами хоронятся, у Велеса Подземного – это суеверные бабы выдумали, точно тебе говорю – бабы. Помыться бы мне, а? И рубаха вот… – гость, которого хозяин именовал Щилом, а не Гудилой, как звали его другие, хлопнул себя по лбу – то ли комара прибил, то ли память пришпорил. – Да, что найденыш-то твой? Получается аль нет?
– Что же портомоя тебе рубаху не постирала? – ехидно поинтересовался Вольх и направился к отдельно стоящей маленькой баньке. – Или чем другим плату берешь? За коров-то?
– И ты туда же, – обиженный гость плелся за хозяином по тропинке, отвоеванной у неприхотливого калгана и клевера. – Рубаха еще на этой неделе чистая была, ей-ей! Даже не удивился тому, что я тебе про сиринов рассказал. И найденыша прячешь от меня.
Вольх знал все уловки друга наизусть, бесхитростная манера укутывать смущение пеленой слов сохранилась еще с тех пор, как они были мальчиками, а взрослеть Щил не собирался категорически. Забывшись или увлекшись, вполне мог перепутать собеседников и пускался рассказывать байки для легковерных искушенному. Но подлавливать его – все равно, что у ребенка игрушку отнять, и Вольх ответил:
– Ну удивил вилами-русалками. Они нынче каждую ночь прилетают нивы росой поливать, их же неделя перед Купалой, перед праздником. Такого тебе настрекочут, как сороки, лучше всяких чужеземцев. Но что-то ты все болтаешь, в баню не торопишься, а ведь натоплена, квас на травах припасен обливаться. Или баня тоже суеверие и мыться бабы выдумали?
Гость слегка покраснел, очертил короткопалой ладошкой по воздуху охранительный знак от злыдней. Обратился к хозяину:
– Погоди, Дир, – тоже не тем именем, каким звали кудесника люди, – дай дух с дороги перевести. К словам цепляешься… Бабы, понимаешь… Как тебе не скучно-то одному, без бабы? Или ты правда с русалками того… Правда?
– Что – того? Разговаривал? – язвительный Вольх подавил ухмылку. – Правда, что такого. Ты разве не говоришь с Велесом, не советуешься насчет коров?
– А то, знаешь, – заторопился гость, – говорят, у них все женское чешуей выстлано и спать с ними, как с человеческими бабами, нельзя, чтоб кровь себе не пустить…
– Не разберу иногда, – задумчиво проговорил Вольх-Дир, – когда ты придуриваешься, а когда серьезно говоришь.
– Я и сам не разберу, – беспечально согласился гость и тотчас спросил с напором: – Почему про найденыша молчишь?
– После расскажу, – Вольх отвел глаза. – Вот за стол сядем… Он и родился-то для света только сегодня.
Они думают, эти человечки, что, храня в тайне настоящее имя, сумеют избежать беды. Кудесника называют Диром только двое друзей-побратимов, из тех, что отроками учились с ним вместе у старого жреца Веремида. Но и Дир – не сущее имя, так, школярская кличка. Трое неразлучных друзей: Дир, Бул и Щил. Мне нравится звук этих трех имен, словно ящер щелкает клювом, потому я приглядываю за ними. Нет, не помогаю, это было бы чересчур, но бывает любопытно наблюдать. Жалко, если этот звук Дирбулщил увязнет в глине времен, вода отступит, глина рассыплется… Старик Веремид знал о жизни кое-что, передать никому не захотел. К чему? Я его понимаю. Каждое следующее поколение волхвов немощней предыдущего. Малую толику знания Веремид раскрыл одному из учеников. И то напрасно. Не того выбрал. А что еще ждать от человека?
Щила – Гудилу для чужих, и это имя ему подходит больше – изгнали из высшего жреческого сословия, какой из него жрец, смех один. Третий, Бул, неведомо где рожденный, полез вверх, ногти у него крепкие, как у всех безродных. Авось, одолеет частокол вкруг княжьих палат. Ради сытой и пьяной жизни собирает за морем новости для князя, вызнает планы, не брезгуя слухами, подвизается во дворцах, а глядит простодушным песнопевцем Соловьем. Бессребреником. Дескать, себя готов прозакладывать за песни-кощуны да гусли. Втихаря разнюхивает тайны пуще лазутчика, для князя старается, но еще вопрос – для какого князя, старого или молодого, Олега или Игоря? Лучше бы Веремид выбрал Була, не просчитался бы. Нет учеников надежней карьеристов.
От затеи трех мальчишек побрататься все же была польза, для меня польза, другой пользы не бывает: душистая кровь в чаше была. Они резали ладони, и кровь стекала, жирно поблескивая. Несколько глотков, но и они согрели мои жилы, у мальчишек кровь горячая, у этих так просто кипела. Веремид знал. Он выбрал старшего, корела, в преемники, хоть сам был урманского роду. Потом станут говорить – норманнского. Веремид и дал им имена. Корелу – имя Дир, то же, что у славянского воеводы, друга Аскольда-урманина. Веремид знал (люди скажут – предвидел), что первого Дира зарежут на юге воины князя Олега. Олег хитер, как змей, сам почти как ящер. Он пришел на юг, под стены Киева, где сидели Аскольд, назвавшийся конунгом, с первым Диром, славянином. Разве могут быть на одной земле два конунга? Даже три. Потому как Аскольд с Диром на равных владычили, дурачки. Один конунг на земле, один! Но Олег быстро приспособился к местным условиям – уж не конунгом себя нудит величать, как принято среди урманов, а великим князем, не то – Каганом, это уж чтоб хазарам понятно было. Стало быть, присел под Киевом и обманом вызвал недалеких друзей к своим ладьям – а кто же выходит из городской крепости без надежной дружины к чужакам? Вчерашний соратник, как же! «Вчера» у правителей – не бывает. С добром пришел – ну-ну, мало ли, что еще скажет! Слова – это всего лишь слова, верить надлежит лишь силе. Да зарезал-то их, дорогих вчерашних соратников, тоже хитро, будто не по своему желанию, а во имя малолетнего Игоря как истинного правителя. Хорош правитель Игорь – без власти старится, а Олег всем заправляет. Скверно, что столицу Олег перенес в Киев, моя собственная власть пострадала от того. Да, Веремид знал, как примет смерть от Олега первый Дир, и назначил второго Дира, своего ученика, вестником князевой смерти. Открыл ему предсказание о гибели Олега от любимого коня. Но не сразу наказал передать пророчество, а не раньше, чем законный наследник Игорь в силу войдет и от силы нерасходуемой утомится. Дир первый от князя Олега смерть примет, второй же Дир сам князю смерть явит. У человечков, в данном случае у Веремида, это называется чувством юмора; это то, что не существует, мнимая величина, как вчерашний день. Дир-преемник изъясняется как истинный жрец: длинно и неловко. Утомительно для человечков. Дир слишком поздно выучил общий язык горожан. Корелы медлительны.
Намытый, распаренный гость сидел за столом напротив хозяина и жалостливо поглядывал на спящего у стены мальчика.
– Да, слаб мальчишка, плохонек. Как родиться заставил, от рыб, конечно?
– Конечно, – подтвердил Вольх, выставляя на стол горшок с зеленоватой пузырящейся гороховой кашей и деревянную миску со свежей зеленью. На боку миски быстро летела чудесная птица, глядела на гостя нарисованным круглым глазом, другая птица клевала золотую травку красным клювом: угощайся, Гудила, поешь со мною, погуляй со мной, спой, станцуй мне, Гудила, пригладь мои перышки, красные да черные.
Но Гудила неодобрительно покосился на миску:
– Ты меня с моими подопечными не путаешь, дело какое? С коровами и козами? Им такие ухлебы впору. Нет бы гостя медком хмельным да мясцом вареным-жареным угостить, и Хозяину плеснуть за здоровье мальчонки. Мы – волхвы, нам и перед праздником не воспрещено.
– Разговор предстоит серьезный, – Вольх отказывал нерешительно и, подумавши, достал кувшин – не с медом, а с дорогим вином, привезенным из-за моря. Стоял кувшин, как нарочно, недалеко наготове. Перед праздниками ручеек подарков и подношений обычно сильно разливался, иногда Вольх находил у развилки за поляной богатейшие дары, оставленные скорее всего богатыми купцами или мастерами. Самих дарителей видел все так же редко, без нужды никто не шел к суровому волхву. Вольх надеялся, что, выпив, друг обойдется без своих шуток, если же нет, то он сам сможет легче переносить их.
