– Жоан, а где же беглые?
– Э-хе-хе!.. Нет их у меня… ни одного. Здесь живет только дядюшка Жоан.
– Тогда зачем же ты каждое утро трубил в рог и отдавал команду неграм?
– Чтобы обмануть белого господина. Э-хе-хе!..
И негритянка засмеялась своим беззубым ртом. Она восхищалась хитростью старого Жоана, который сумел испугать белых господ…
Антонио и надсмотрщик сели за стол. Глядя на дымящийся кофейник и хрустящие коржики, фазендейро заговорил:
– Вот видишь? Вся нынешняя молодежь любит негров. За спиной любого черного им видятся крылья ангела. А при дворе и в Сан-Пауло и подавно: даже паркетные шаркуны и те шумят о свободе для черномазых. Говорю тебе: осторожнее с бродягами, торговцами и свободными неграми, которые появляются на фазенде! Все они жулик на жулике. Все, что им надо, – это посеять смуту среди рабов.
Симон обнажил свои пожелтевшие зубы.
– У меня есть для них испытанное средство… – и он положил на стол револьвер.
Фазендейро продолжал:
– Вот «Провинсия де Сан-Пауло». Я прочитал эту газету от первой до последней строки. Ты не можешь себе представить, что происходит в нашей провинции. Негры бегут с фазенд. Монархия оказалась в затруднительном положении, ей приходится лавировать. Если не отменить рабства, может вспыхнуть всеобщее восстание, с которым власти не в силах будут справиться, – армия уже сейчас отказывается арестовывать беглых негров.
Симон смотрел на хозяина, с трудом следя за ходом его мыслей. Но фазендейро, который чувствовал потребность высказаться, продолжал:
– Вся наша надежда на республику!
В этот момент большие, как шкаф, старинные часы, стоявшие в углу гостиной, пробили в темноте восемь гулких ударов. Этот звон доносился как будто из бездны вечности. Симон поднялся.
– Пойду укладывать негров. До завтра!
Симон взял со скамьи шляпу и вышел. От его шагов в буфете зазвенела стеклянная посуда. Хозяин проводил надсмотрщика до порога. Закоптила лампа, фазендейро взял с блюда на углу стола щипцы, срезал тлеющий фитиль и выбросил его во двор. Потом уселся в качалку и погрузился в размышления.
Ночь была прохладная. Жимолость возле веранды источала нежнейший аромат. Вокруг лампы танцевали лесные бабочки. От едва видимой в темноте зензалы доносился размеренный шум голосов. Дошел ли туда надсмотрщик? Ага! Вот теперь дошел… Все смолкло, словно по волшебству. Стали гаснуть огни. Ночь поглотила зензалу. Антонио продолжал потихоньку раскачиваться в кресле, раздумывая о предстоящем сборе урожая и своих барышах, когда появился Лаэрте и прервал его размышления.
– Благослови, отец. Я пришел проститься. Ведь я отправляюсь на рассвете.
– Ты велел приготовить лошадь?
– Да. Салустио позаботится об этом.
– Ну, так благослови тебя господь, сын мой! Передай дяде и тете наш поклон. Учись как следует, не ленись, избегай дурных знакомств, берегись карет и повозок – они там носятся по улицам как бешеные. Пиши нам каждую неделю и обязательно приезжай на каникулы. Возможно, в будущем месяце я съезжу в Сантос. Тогда заеду в Сан-Пауло и погощу пару дней у твоего дяди. Я убежден, что Алвес Нунес и дона Синьяра не допустят, чтобы ты в чем-либо испытывал недостаток. Кроме того, я уже написал в банкирский дом Райхерта на улице Императрицы, 33 – не забудь адрес, – чтобы тебе открыли кредит, двадцать мильрейсов в месяц на карманные расходы. Поскольку ты будешь на полном довольствии у дяди, этих денег тебе хватит. Больше я не даю тебе не из жадности, а потому, что студент со средствами, как правило, не учится…
Взволнованный этим напутствием, сын поцеловал отцу руку и вышел. В наступившей тишине фазендейро прислушивался к удаляющимся шагам сына, к бою часов в гостиной, слышал, как какое-то животное – должно быть, гамба – копошится на чердаке, над верандой. Немного спустя, когда ветер изменил направление, до фазендейро донесся размеренный шум жернова, сопровождаемый журчанием воды. И тут ему пришла в голову мысль посмотреть, что делается в зензале. Он почувствовал, что не сомкнет глаз, если не взглянет на своих невольников.
Фазендейро спустился с веранды, вышел за ворота и направился по тропинке вниз. С убаюкивающей монотонностью в сырой траве стрекотали кузнечики. Он по бревну перешел речку и оказался вблизи колючей проволоки, со всех сторон окружавшей зензалу. Ему хотелось войти незамеченным, поэтому он не открыл ворот, а перелез через изгородь, не обращая внимания на проволоку, которая то и дело цеплялась за одежду. Наконец он оказался позади зензалы – ее фасад был обращен во внутренний двор – и бесшумно прошел вдоль длинной глинобитной стены… Из погружавшейся в сон зензалы доносились отдельные звуки: тут женский голос убаюкивал ребенка, там чуть не до удушья надрывно кашлял старик. Затем все стихло. Сон невольников был тяжел, как свинец.
Антонио через щель в стене всмотрелся внутрь дома. В лачуге была всего одна комнатушка; у каждой стены стоял топчан, покрытый циновкой. Там жили трое: Теренсио, который работал на фазенде уже больше пятнадцати лет, паренек Салустио и Муже, старый африканский негр, который уже несколько раз пытался бежать из неволи. Этот мятежный негр думал только о свободе… Он бежал из зензалы, бежал с дороги, бежал с поля… Достаточно было надсмотрщику отвернуться, как этот негр тут же норовил удрать.
Его заклеймили железом, как клеймят быков, выжгли ему на груди и на спине тавро в виде буквы F: он был fujão – беглый.
Муже не везло. Он бежал, но через несколько дней его ловили и под конвоем со связанными за спиной руками возвращали на фазенду. В последнее время надсмотрщик заковывал его в либамбо – железное ярмо, которое надевают на шею невольника. С задней стороны ярма находится металлический стержень с колокольчиком на конце; колокольчик подвешен очень высоко, невольнику до него не дотянуться. Посередине к стержню прикреплена изогнутая металлическая перекладина с заостренными концами. Эта хитроумная конструкция мешала беглым неграм пробираться через заросли, а колокольчик, звеня при каждом движении, выдавал лесным капитанам их присутствие. Чтобы избежать раздражения затвердевшей язвы на шее, Муже обертывал ярмо тряпками, но это мало помогало.
Когда Муже ложился спать, Симон снимал с него либамбо, но оставлял его на ночь у двери каморки невольника. Утром Муже сам надевал ярмо и шел к надсмотрщику, чтобы тот запер либамбо на ключ.
При свете сальной свечи фазендейро увидел троих обитателей лачуги, тихо разговаривающих между собой.
Теренсио курил глиняную трубку и время от времени почесывал свои курчавые, седоватые волосы. Муже, сидя в углу на корточках, проводил рукой по лицу, как бы отгоняя дурные мысли. Он никак не мог научиться говорить на языке белых, даже с трудом понимал его.
Говорил Салустио, и вот что он рассказывал обоим старым неграм:
– Я научился читать вместе с молодым хозяином. Негритянский парень теперь много знает. Он знает, что есть люди, которые трудятся, трудятся, трудятся, чтобы добиться освобождения рабов. Надо все изменить!.. Негр бежит с фазенды, становится киломболой[20] и отправляется в Сантос, в Жабакуару!
Муже улегся на топчан и свернулся клубком. На своем ломаном языке он стал расспрашивать, как можно осуществить то, о чем говорит Салустио.
За этой беседой и застал их фазендейро… Надо будет сказать надсмотрщику! Как раз в эту минуту негры почувствовали, что там, за стеной, во мраке прекрасной тихой ночи, в которой слышался лишь размеренный шум жернова, сопровождаемый журчанием воды, кто-то притаился. Они оледенели от страха. Погасла свеча, и они замерли в темноте. Кто знает, сколько это длилось? Потом они заснули. И во сне грезили о счастье.
На рассвете Салустио поднялся, пошел на пастбище, взнуздал коня и привел его Лаэрте, который к тому времени уже ждал негра на веранде. Паренек попросил благословения. Лаэрте обнял его. У обоих выступили слезы на глазах.
Но, когда всадник исчез за поворотом дороги, к Салустио подошел Симон и заковал его в кандалы. Потом, подгоняя его пинками, отвел во двор зензалы и привязал к столбу. В этот момент к надсмотрщику подошел Муже со своим либамбо, чтобы тот запер его на ключ. Однако Симон снял с Муже либамбо, передал негру плетку и показал на его друга Салустио.
Африканец пришел в смятение и, не зная, как ему поступить, заметался по двору, беспомощно размахивая своими длинными руками. Надсмотрщик вытащил револьвер и приставил его к груди негра.
– Сорок ударов!
Муже взмахнул плеткой…
– Сильнее, свинья, иначе застрелю!.. – и надсмотрщик взвел курок.
Салустио застонал; от каждого удара плетки на его теле появлялось пять багровых рубцов. В дверях зензалы столпились негры, в страхе жавшиеся друг к другу. Испуганные ребятишки прятались в юбках у матерей. Когда наказание закончилось, Салустио лежал ничком на земле и хрипел.
