Конь, фыркая, попятился назад; мышцы на его груди дрожали. Том ласково заговорил с ним и свистнул. Он тянул за собой коня еще несколько шагов, пока не приблизился к свинье настолько, что мухи испуганно разлетелись. Теперь он убедился в том, о чем раньше только подозревал и чего страшился. Небольшая белая свинья лежала ка боку оскалив клыки, глаза ее были открыты. Обросшая длинной густой щетиной, с горбатой спиной, низкорослая — одна из тех свиней, что кормятся возле любого зулусского крааля[1] и остаются живы только потому, что зулусы не едят, как они утверждают, вонючего мяса. Рана представляла собой ловко сделанный, аккуратный разрез шириной примерно в два пальца, и ошибки тут быть не могло: она была нанесена обоюдоострым лезвием зулусского ассагая. Том проследил взглядом тянувшийся по дороге кровавый след и увидел, в каком месте свинья вышла из кустов и остановилась, прежде чем, шатаясь, побрела по дороге, упала на колени, свалилась на бок и испустила дух. Он представил себе хрюканье и недоуменный, затихающий визг храброго маленького животного, продиравшегося через кусты к дороге при свете звезд.
За колючим кустарником, скрытый от глаз прохожих, притаился большой крааль — десять-двенадцать хижин из дерна. Том знал, что там живут миролюбивые люди, балагуры и пьяницы. Миролюбивые! Это был один из тех проклятых дурацких обманов, на которых строилась вся их жизнь. Вот и сюда, через долины рек и вершины гор, раскинувшихся по границам страны зулусов, через холмы, саванны, заповедники, кустарники, плантации, фермы, вот и сюда пришел этот новый обычай убивать белых свиней. Он впервые услыхал о нем неделю назад, но своими глазами еще ни разу не видел заколотой свиньи. Теперь он ее увидел. Еще, как он слышал, бьют белую домашнюю птицу, уничтожают европейскую кухонную утварь.
Том чувствовал, что за ним наблюдают, и не спеша сел в седло. Он ласково похлопал коня по шее, сжал каблуками его бока и снова помчался вперед. Он не был вооружен, он не взял с собой даже дробовика и собаки на случай, если попадется дичь.
Небо напоминало раскаленную синюю печь для обжига фарфора, и когда Том сворачивал с дороги, лучи солнца больно жалили его через одежду. На дороге было пустынно, да и на тропинке, куда он свернул, тоже никого не было видно. Ничьи голоса не заглушали резкого, однообразно-назойливого звона цикад. Привязав Урагана — так звали его серого — за длинный повод, чтобы животное могло пастись в тени, Том вытер мокрую от пота спину коня пучком душистой травы. Была весна 1905 года; акация оделась в свой ярко-зеленый убор, сквозь который проглядывали желтые кисти поздних цветов, и, тихо шелестя, тянулась вверх густая трава. Тропинка вела Тома через скалистое ущелье, заросшее тенистыми деревьями млуту, мимо прогалин, очищенных от кустарника и засеянных дуррой. Рыхлая почва в тех местах, где она виднелась между растениями и буйными побегами дынь и тыкв, была темно-красной, глинистой. Большие камни так и остались лежать на возделанных участках, но вокруг них все было засажено. В одном из огородов работала молодая женщина, она разрыхляла землю равномерными ударами мотыги. Побеги маиса доходили ей до бедер, она сбросила с себя одеяло и работала в одной кожаной юбке. Спина ее лоснилась от пота. Том наступил на сухую ветку, чтобы предупредить ее о своем приближении. Она резко обернулась, тотчас бросив испуганный взгляд на куст, в тени которого спал ее младенец, но, узнав Тома, застенчиво поздоровалась с ним; проходя мимо нее по тропинке, он увидел, что из ее набухшей груди каплет молоко. Толстый голый малыш, темный, как глиняный горшок, со сплетенными из белой травы браслетами за запястьях, спал, свернувшись клубочком на циновке, а маленькая девочка размахивала над ним веткой, отгоняя мух.
Удаляясь, он услышал, как женщина что-то крикнула пронзительным голосом, громкость которого была удивительно точно соразмерена с расстоянием, и понял, что в краале его будут ждать. Они встретят его с напускным спокойствием, и лица их превратятся в маски. Он ничего не увидит за добрым взглядом старческих глаз Но-Ингиля, главы семьи, человека, которого он высоко ценил в самых сокровенных тайниках своей души, который наполнил его сердце горячей привязанностью и преданностью и никогда не требовал взамен ничего, кроме права гордиться им, Томом, как своим родным сыном. Его будет ждать старшая жена Но-Ингиля, Коко, которую Том называл бабушкой. Она всегда озадачивала его, — в глубине ее черных смеющихся глаз таилось что-то недосказанное, когда она беседовала с ним на языке добродушного подшучивания и намеков.
Старый Но-Ингиль встал и поздоровался с ним, добавив к его имени слово похвалы, — Том-вимбиндлела — Том — хранитель дороги. Они вместе подошли к загону и остановились возле него, глядя, как низкорослая пестрая корова ласково вылизывает родившегося накануне теленка.
— Я назову его Полуденным Солнцем, потому что в этот час ты пришел порадовать мое сердце. Он вырастет в могучего быка, и жирный подгрудок его будет касаться травы.
Том засмеялся, припомнив счастливые дни своего детства, проверенные в Краю Колючих Акаций. Затем в памяти снова возникло увиденное на дороге, это зловещее предзнаменование — заколотая свинья.
— Не все хорошо, Но-Ингиль, — сказал он.
— Не все хорошо, — беззвучно повторил старик.
Казалось, их разделила стена холода, вырвавшегося откуда-то из-под земли.
— Коко здорова?
Старик повернулся и пошел к хижине. Он расположился на циновке под палящими лучами солнца и усадил Тома рядом с собой на чурбан. Из-за стен куполообразных, крытых соломой хижин выглядывали дети, а в полутемных и невысоких оконных отверстиях видны были головы женщин.
— Старая и мудрая женщина похожа на мужчину, — сказал зулус. — Можешь говорить ей что хочешь — она все поймет. Она сама говорит что ей вздумается и идет куда ей нравится.
— И Коко такая?
— Она потеряла счет своим внукам.
Том ждал, когда же старик сам заговорит о том, что их беспокоило. Но-Ингиль не умел кривить душой; его старость служила ему защитой от оскорблений нового закона. Его воспоминания уходили в далекое прошлое: он помнил времена, когда здесь еще не было белых, когда еще не появлялись «добрые» миссионеры, которые приехали просвещать и заодно посмотреть, нельзя ли прибрать к рукам его землю, когда не было еще ни поездов, ни пароходов, ни пушек, ни насилия. Он помнил великих вождей. Таких, как он, завоевание их страны делает терпеливыми, но не ожесточает. Том Эрскин знал, что старик очень горд и обладает большим чувством собственного достоинства. Он впервые увидел Но-Ингиля восемнадцать лет назад. Тогда Но-Ингиль показался ему свирепым и страшным великаном черным исполином с суровым, изборожденным глубокими морщинами лицом, с коротким крючковатым носом. Однако улыбка совершенно преображала его лицо. В те дни его борода и волосы, украшенные блестящим обручем, еще не были такими белыми, как сейчас.
Раннее детство Том провел в Англии, где его воспитывала тетка с материнской стороны, а когда она умерла, его отправили в Африку к отцу. Ему было тогда пять лет. Зулусы, работавшие на фермах его отца, приходили взглянуть на хозяйского сына; у малыша была молочно-белая кожа, светлые волосы, голубые глаза и румяные, как яблоко, щеки. Почти сразу они обнаружили нечто поразительное — отец не любил своего первенца, свое семя, как величали они продолжателя рода и наследника. И, последовательные в своих верованиях и убеждениях, они сделали то, что считали вполне естественным: они «прикрыли» белого малыша, как они выражались, «уголком своего собственного одеяла». Но-Ингиль, черный управляющий фермами Края Колючих Акаций, принадлежавшими мистеру Филипу Эрскину, отправился в долгий путь к Раштон Грейнджу, усадьбе, расположенной в прохладном нагорье, взяв с собой своего восьмилетнего внука, мать которого тоже умерла. Мальчик — его звали Коломб — тащил циновку деда и деревянный подголовник, а сопровождавшие их две женщины несли на голове кувшины с пивом и еду на дорогу. Но-Ингиль «отдал» своего внука белому мальчику. Это было восемнадцать лет назад. Мальчики выросли на ферме и стали близки друг другу, как братья.
Наконец старик заговорил:
— Коко надела платье. Она старая, но еще не выжила из ума. Нет, по сравнению со мной она еще молодая; три жены, что были у меня до нее, умерли. Теперь она приняла веру и надела платье.
— Кто здесь проповедует? Белый миссионер? — спросил Том.
Старик молчал так долго, что вопрос, казалось, останется без ответа.
— Тут есть один, Давид, он то приходит, то уходит. Приходили и другие, Моисей и Павел, но Коко приняла веру от Давида.
Старик умолк; он неподвижно сидел на корточках, а одеяло его упало с плеч на циновку. У него была прямая, как столб, спина, и солнце сверкало на его старческом, но все еще крепком и чистом черном теле, на сильных руках и ногах. Теперь, когда он уже стоял на краю могилы, ничто глубоко не затрагивало его души; печаль и неверие все еще были ему доступны, но от страстей у него остались только воспоминания. Он уже сказал все, что хотел сказать, и теперь открывал глаза на залитый солнцем мир лишь для того, чтобы откусить от плитки жевательного табака, привезенной ему в подарок Томом, еще одну дольку. Он жевал табак и мастерски сплевывал. Том закурил свою трубку.
