— Как здоровье твое, отче? Все ли ладно на Москве?
— Живот мой в руке Господней. На Москве все ладно. Царица наша, жена твоя Анастасия, и преподобный митрополит Макарий со всеми иерархами ждут. — Голос Сильвестра окреп, появились обличающие ноты. — На завтра ты, государь, назначил молебствование о даровании победы воинству христианскому над казанцами, неверными агарянами. Все уже в сборе днесь, а государя нет! Государю недосуг, гонцов шлет! И что же узнаю? Ввергли его люди злые в греховные игрища. Про пост забыл, Божьих тварей предавал смерти мучительной. Господи! Прости грехи его вольные и невольные!
Сильвестр отвернулся от царя к иконам, долго крестился, читая молитву.
Спиридон из своего темного угла видел слегка сутулую черную фигуру попа и покорно стоящего царя, который в смущении, как провинившийся, оправлял рубаху под пояском. И так-то не в первый раз. Удивительно! Какая же сила должна быть у этого старца, чтобы держать в руках всесильного повелителя! Спиридону стало страшно, он принялся креститься.
Сильвестр закончил молитву. Иван пригласил:
— Присядь, отче. Спирька, скамью! — Дождался, пока сел священник, опустился на свое ложе и начал объяснять: — Про пост я не забыл, как можно, отче. Твари Божьи не трогал. Травили мы волков, стая объявилась, скотину резала, селян тревожила...
Иван, заметив, что священник слушал его рассеянно, замолк.
Сильвестр тяжело вздохнул:
— О Господи, Господи! Посылаешь Ты нам кары великие за наши прегрешения большие и малые. Поехал тебя встречать, в селе Алексеевском ждал. Там твоего посыльного перехватил, вот сюда приехал. Худые вести, государь. Крымский хан Девлет на нас идет. Скопинский засечный воевода прислал гонца...
— Где гонец?
— Притомился. У меня в колымаге спит. А свиток вот.
Из рукава рясы Сильвестр достал свернутую трубкой бумагу с печатью на шнурке и подал царю. Спиридон, не дожидаясь приказания, зажег от лампады свечи. Иван сорвал печать и углубился в чтение. Сильвестр, положив подбородок па посох, следил за ним. На худом лице царя под редкими волосами зашевелились желваки, темные брови сошлись на переносице. Резко приказал:
— Спирька, выдь. — И уже мягче обратился к Сильвестру: — Что гонец говорил?
— Неспокойно у них, крымцы зашевелились. Людишки с Дикого Поля бегут.
— А еще?
— Воев мало, огневого зелья совсем нет...
— А измениицкий князь? Гонец ничего не сказывал?
— О Господи, спаси и помилуй! Какой князь?
— Вот слушай, что пишет воевода: «И гонят крымцы с собой русских полоняников. Среди них князь Михаил Иоаннович Рязанский-Бельский. Будто он сын Иоанна Иоанновича, великого князя Рязанского, бежавшего в Литву от твоего батюшки, государя Василия Иоанновича, и будто он зять боярина князя Симеона Федоровича Вельского, бежавшего так же в Литву от твоей матушки, государыни Елены Васильевны. И рассылают крымцы бирючей-полоняников с татарской охраной по заимкам и весям. Читают те бирючи грамоту, в грамоте называет Михаил Иоаннович себя великим князем Рязанским, Белёвским и Тульским. Поносит, хулит тебя по-всякому и приказывает всему люду русскому присягать ему. Присягнувших татары не полонят и не разоряют». Что мыслишь по сему, отче?
Сильвестр долго молчал. Иван знал, что сейчас последует рассказ об очередном видении. Но священник вздохнул, встрепенулся и встал. Иван поднялся тоже.
— Государь, — торжественно произнес Сильвестр, — Господь наставил тебя совершить священный поход на Казань. Выступления хана Крымского суть козни врага рода человеческого, диавола. Не к ночи будь он помянут! — Поп перекрестился и перекрестил Ивана. — Но поход тот дело богоугодное, и никто не помешает свершить его. Ты веди войска на Казань, а орды хана Девлет-Гирея рассеют твои воеводы. Нет такой силы, которая могла бы сравниться с промыслом Всевышнего...
Сильвестр еще долго пророчествовал победу над неверными. Иван же был поглощен другим. Как только священник остановился перевести дух, он спросил:
— Отче, скажи все ж, что мыслишь о князе-изменнике?
Сильвестр помедлил с ответом:
— Нет людей на Руси, кои поверят лживому вымыслу.
— А присягают все ж.
— Слабость являют, боятся в полон идти. А распространители лжи, полоняне-бирючи, суть иуды-предатели, продавшие веру и отчизну за сребреники.
— Истину, отче, истину речешь. Чем сановитое предатель, тем больше сребреников. А сколько перебежчиков есть и будет, одному Богу известно. Потому страх должны иметь: князь-россиянин поднял меч против государя своего — несть прощения ему! — Иван поднялся с ложа, продолжал говорить, с каждым словом воодушевляясь: — От прощения добра не бывает. Матушка моя, государыня Елена Васильевна, Царство ей Небесное, обещала Семьке Вельскому забытие делов его. А он, раб бессовестный, пренебрег! И, выходит, породнился с Ивашкой Рязанским, за поимку коего батюшка большие деньги обещал, а султан Оттоманский перебил, больше выкуп дал. Виновных надобно карать, до третьего колена род их выкорчевывать, чтоб каждый помнил, на что идет!
Сильвестр тоже поднялся и перекрестился:
— О Господи! Жестокосердный ты, государь мой, с детства ожесточили тебя. И скор ты на кару, а надобно без злобы, с молитвой. Пойдем в молельню и обратимся к Всевышнему.
— Пойдем. Но прежде я указ дам. — Иван хлопнул в ладоши. Появившемуся Спиридону приказал: — Позвать боярина Прокофия, десятника Юршу, дьяка Ефрема, и сам придешь. Ступай... Хочу, отче, послать, чтобы выловили мне полоняника- иуду, что читает прелестные грамоты. Поспрашаю про Мишку-князька... Юршу-десятника пошлю. Справится ли?
— Знаю такого, на гони быстер. Прошлым летом посылали мы его в Переяславль-Залесский к нагорнинскому настоятелю. Так он обыденкой обернулся, а туда без малого полтораста верст.
— Вот пусть свою прыть покажет. Отметил я его днесь, дорогим конем одарил.
— У тебя, Иоанне, свыше талант даден: отбирать и возвышать верных рабов своих. Ты не ошибся, выделив из стрельцов и приблизив Юршу Монастырского. Надежный воииник — говорю тебе аз.
— Отче, а разузнал ли ты, какого он роду-племени?
— Малое удалось. Подбросили его будто в Суздальский монастырь. Малолетство провел в женском скиту на Белоозере, потом послушником стал в Кирилло-Белозерском монастыре. Там приметил его старец Пантелеймон и благословил на службу стрелецкую вместе с десятком служителей монастырских. Живет он ныне в семье стрельца Акима, воя из его десятка.
— Значит, подкидыш. А могло случиться - вымер род, может, знатный, от холеры или от другого чего, остался последыш. Передали его в монастырь с имением. Старцы имение прибрали, а род последыша предали забвению. Вот и получился Юрша Монастырский. Могло такое статься, а?
— Люди во грехе зачинаются и во грехе пребывают всю жизнь! Стены монастырские от греха не отгораживают. Может, и так.
— Ты все ж, отче, выведывай. Ежели кого нужно, попытать можно... А так Юрша толковый, и, правильно ты говоришь, легок на ногу. Вот приведет бирюча, ближним человеком сделаю... А все ж надежности для отпишу воеводе рязанскому, пусть и он озаботится тем.
12
Стрелецкого десятника Монастырского государь приметил в прошлом году 2 февраля, на Сретение Господне. Тогда день выдался хоть и с морозцем, но солнечный, яркий. На Москве- реке против башни Свибловой лед расчистили, игрище затеяли, на кулаках сходились добры молодцы.
Народу набралось и на берегу и на реке — туча темная, аж лед трещать начал. Сам государь Иван Васильевич пожаловал — любит он смотреть на забавы богатырские.
Под конец игрища иноземные гости испросили у царя дозволение показать люду московскому рыцарский бой. На лед вышли фряги из охраны гостей почетных и начали «фехтен» — биться на саблях. Тут же на льду их судьи признали победителем сивоволосого долговязого фрязина. Он с достоинством поклонился царю русскому и стал вызывать на поединок русских витязей. Вызвались двое детей боярских, Вукола да Любомысл. Долговязый с Вуколой мигом расправился, в сугроб загнал, саблю из рук выбил. С Любомыслом немного больше бился, порезал ему кафтан на плече, кровь показалась, и судьи признали Любомысла побежденным. Крикнули клич еще. Народа много, а никто не отзывается, поняли войны, что сивоволосый ловок и саблю в руке крепко держит.
Царь Иван сердиться начал, посулил смельчаку рубль серебром, воевод трусами обозвал... Чем бы дело кончилось, неизвестно, если бы не выручил стрелецкий голова. Он сказал царю, что его десятник Монастырский может помериться силами с фрязином.
Юрша вышел на лед. На полголовы ниже иноземца он, а в плечах, может, ему ровня. Долговязый смело пошел в наступление, Юрша отступил. Все людское скопище притихло так, что стал слышен галочий гомон на деревьях вдоль Неглинной. Десятник скоро приноровился к ударам фрязина, ловко начал отражать их, и догадался, что у того сабля небось вершка на два длиннее обычной русской. Целый круг пятился, потом перешел в наступление, оттесняя долговязого на середину очищенного поля. Здесь фрязин, парируя удары, задыхаясь, прохрипел:
