Получилось. Втроем против одного защитника проскочили к штрафной площадке. Лясоцкий ударил, вратарь мяч отбил, но перед собой, в ноги Толяну. Апатьев для верности катнул мяч вперед, чтоб все было наверняка. И тут Доронин – до мяча ему было далеко, а ноги нападающего близко – снес Толяна, как сносят городошное «пулеметное гнездо». Мяч подхватил вратарь, выбил в поле.
– Нет! – Шумавцов поднял обе руки. – Это грубость. Штрафной удар. Пенальти.
Прибежал с мячом Иванов.
– Штрафной – согласен, но до ворот больше шестнадцати метров.
– Ты видишь, где Толян сидит?
– Он, падая, пробежал вперед.
Толян, кривя губами, поднялся.
– Вроде цел. Соглашайся. Они же сам знаешь какие.
Неправду девочки крепдешиновые видели. Но футбол – война.
– Сам ставь мяч, – сказал Шумавцов Митьке. – Чтоб без спору потом.
Мяч Иванов поставил на край штрафной, избегая прямого удара.
– Бью! – объявил Шумавцов.
Однако от мяча отошел. Разбежался, приложился, и мяч натянул висящий уныло бредень.
– Штука! – закричали с деревьев мальчишки за «нашими» воротами, прыгали не хуже козлят.
– Ребята, нажмем! – шлепал себя по груди Толян Апатьев.
В нападение побежали даже защитники. Доронин отнял мяч у Лясоцкого, дал пас Иванову, Иванов – Попову: три – один.
– Все! Хватит! – замахала руками барышня с часами. – Стрелки на двенадцати. Перерыв.
* * *
Иванов, непривычно конфузясь, объяснил своим легко дающуюся победу:
– В прошлом году было не очень заметно, но теперь все определилось. Они – пацанье. Мы за год стали мужчинами. Больше семи голов – не забивать!
Команда Шумавцова сидела на лужку за воротами, помалкивая.
Безнадежность гасила вражду. Ни те, кто сидел за правыми воротами, ни те, кто за левыми, не понимали, чего ради они бьются друг с другом, голами доказывая неведомую правоту.
Улица Привокзальная, теперь Плеханова, в Людинове для людей полезных и значительных. Мальцов строил здесь дома для инженеров, для мастеров. Теперь это чистая публика из «бывших», огородники. Живут, как на даче. Иные самогоночку гонят. При царе Горохе здесь была Винокуровка.
Детки хозяев прежней жизни и теперь не пролетарии: тот же Шумавцов – сын замначальника, Толян Апатьев – начальника цеха; правда, вторых штанов у них, наверное, нет в помине. Нынешние начальники вкалывают не ради капитала. Им подавай счастливое будущее для всего народа.
Отец Иванова, когда время было другое, имел двадцать пять лошадей, полсотни коров, тридцать три десятины пахотной земли, две мельницы, магазин. Митька до второго класса яблочки кушал из своего сада. Сад был на треть версты. Всё отняли! Потому что Иван Иванович Иванов по социальному положению – форменный кулак. За это и отсидел восемь лет.
Ограбленные, имея семь душ детей, не подохли с голодухи. Работать умели.
На Плехановской дом купили. Иван Иванович, вернувшись, возчиком устроился. Чем не рабочий класс? Так нет. Энкавэдэшники пристроили рачительного человека, семьянина в заговор церковников. Расстреляли.
Не знал Шумавцов, гоняя мяч, что Митька Иванов не силами мериться пришел на поле. Митька правду ищет. Митька за отца своего, убитого безвинно, мстит.
В перерыве так и не решили ничего ребята Шумавцова, но, когда переходили на другую сторону поля, менялись воротами, правый край – Фомин – сказал:
– Их надо хитростью взять. Я буду стоять на поле. Они про меня забудут, а вы мячик – мне. Я бью метко.
– Согласен! – Шумавцов быстро пошептался с Цурилиным Сашкой. – Меня двое стерегут. Мы Фомина оставим на концовку игры. На тебя большая надежда. Ты для них мелкота, внимания не обращают, не знают, как ты бегаешь. Пас получишь – лети к штрафной. Меня не ищи глазами. Сам забивай. На штрафной обязательно притормози, погляди, где вратарь. Замахивайся в одну сторону, но бей в другую. Обманно.
– Я обманно умею бить, – сказал Сашка.
Начали второй тайм, и уже через мгновение вратарь команды Шумавцова проводил мяч глазами. В его воротах сетки не было. Иванов искренне пожалел Шумавцова:
– Бывает! – а глаза смеются. Разгром, конец славы Шумавцова.
Плехановские принялись катать мяч, измываясь над слабаками: побегайте, как собачки.
Цурилин-старший яростно кинулся в ноги Митьке, мяч отскочил малолетке Рыбкину. Рыбкин побежал вперед, но оглянулся, остановился, пасанул назад Шумавцову. Шумавцов с края на край – младшему Цурилину.
Саша стоял один. Вокруг него пусто. Вратарь кинулся навстречу, а Саша – в сторону. И по пустым…
– Сократили! – крикнул своим Шумавцов и, пробегая мимо Саши, распорядился: – Ты опять мчись по краю. Без мяча. Пасовать будем Лясоцкому.
Лясоцкий лез через защиту, его снесли. До ворот тридцать метров. Шумавцов поставил мяч и сразу ударил.
– «Девяточка»! – засвистели по-разбойничьи деревья.
– Тебе же везет! – Митька стоял перед Шумавцовым, кривя рот, покусывая нижнюю губу, еще через мгновение орал на своих: – Мяч! Мне мяч!
Пошел мотать мелюзгу, но запутался в своих же ногах. Лясоцкий дал пас Фомину, а тот махнул ногой мимо мяча. Митька засмеялся, пяткой катнул мяч своему инсайду Попову, но у Попова мяч срезался, лег в ноги Саше Цурилину. Того опять как из лука пустили, обогнал дылду Доронина, пыром протолкнул мяч между ногами вратаря. Тотчас же вратарский кулак въехал мальчишке в лицо.
– Я думал – мяч, а это голова! – похохатывая, придуривался вратарь.
У Саши губы стали красными от крови. Пришлось поменять удаленького маленького на большого Евтееева. Евтеев – одногодок Иванову, но в очках. Очки снял, и – беспомощный человек.
Шумавцов поставил мяч на отметку пендаля. Подошел Иванов, отбросил мяч в сторону.
– Гол забит. Два раза не наказывают за одно и то же нарушение. Вратаря, разумеется, можно выгнать, но у нас другого нет.
– Я думал – мяч, а это голова! – снова вытаращил бесстыжие глазищи плехановский голкипер.
– Заткнись! – приказал Иванов.
Заткнулся.
– Ладно! Играем дальше! – сказал своим Шумавцов. – Четыре – четыре.
– Давим! – Иванов руками позвал команду вперед и уже в следующий миг снес Лясоцкого.
– На испуг берут, – объяснил рыбак ребятам на деревьях.
Лясоцкий захромал, а штрафной – не опасный. Центр поля. Но сидящие на деревьях дружно закричали:
– Шумавцов! Бей с левой!
Плехановские даже стенку не поставили. Далеко до ворот.
Шумавцов постоял над мячом и начал отходить для разбега.
– Добежит до мяча, и дух вон! – громко хмыкнул Доронин.
Шумавцов начал разбег с подскока. Вратарь подставил под летящий снаряд ладони. Ладони обожгло, отбросило. Бредень, заменивший сетку, опутал мяч, как рыбу.
Иванов уже во все горло кричал на своих:
– Чумички! Мне! Мне!
Вел команду вперед, но с мячом не расставался. Митьку защитники окружили, мяч выцарапали, и старший Цурилин послал его всеми забытому Фомину.
Фомин обещание сдержал, забил.
– Время! – кричали с деревьев.
– Времени навалом! – Доронин погрозил кулаком, но не Шумавцову, не Фомину, а девушке с часами.
Та сидела на лавке пунцовая. Молчала. Стрелка прошла лишнего целых пять минут.
Вратарь плехановцев поймал мяч от головы Лясоцкого, кинул себе в ноги и не хуже Кандиды[1] погнал к воротам обидчиков.
Толян Апатьев пристроился к нему сбоку, ткнул мяч в сторону. Витька, брат, ударил куда подальше. Мяч от железной груди Доронина взлетел и упал в ноги Шумавцову. Алеша рванулся к пустым воротам. Оглянулся. Все позади. Все стоят. Все смотрят. Повел мяч шагом и в метре от ворот остановился. И не тронул мяча. Пошел к скамейке, где сидела пунцовая от стыда ухажерка.
Спросил:
– Время кончилось?
– Ага! – сказала ухажерка.
Шумавцов поднял руки:
– Конец игре. Айда купаться!
Все смотрели на пустые ворота. На одинокий мяч. Не забитый.
Деревья разом засвистели, будто на них опустилась огромная стая соловьев-разбойников.
Митька смотрел на пацанье, на козлят радостных. Чувствовал: черно в груди. Всех бы расстрелял… Дикие мысли. Дикая злоба. Так не проигрывай! Сопливым не проигрывай, врагам.
Он подошел-таки к Шумавцову, сказал серьезно:
– Физкульт-привет! – Глянул в глаза. – Почему тебе везет?
– Мы – красные! – улыбнулся Алеша. – Красный Городок! Красная армия всех сильней.
– А мы какие? Лично я – советский студент! Говори, да не заговаривайся.
В Свято-Лазаревский храм на службы батюшки Викторина стекался народ со всей округи. Женщины. Женщины, не страшась властей, молились о даровании жизни сыновьям, мужьям и самой России.
Для очередного поучения отец Викторин избрал тему насущную: о терпении.
– Древний мир не так уж стар, если мы помним и чтим Святых Отцов! – Батюшка говорил, призадумываясь, и прихожанки затаивали дыхание, чтобы не только слово, но и молчание батюшкино пережить, как он. – Беды и напасти во все времена горькие, разорительные. А лекарство для одоления страстей, ломающих жизнь человека, милые вы мои, ведь то же самое, что и во дни пришествия Христа, при Ное, при Адаме: терпение.
