Евпраксия ответила:
— Как им будет угодно. Мне не к спеху.
Зал для трапез поражал отделкой из красного дерева, гобеленами уникальной работы и массивной резной мебелью. В вазе китайского фарфора благоухала сирень. От горящего камина подошла борзая собака, вытянула узкую длинную морду и опасливо понюхала край одежды Опраксы. Как-то боком заглянула в глаза, чуть пошевелила хвостом — неподъемным от нестриженой шерсти — и вернулась обратно в угол, на персидский ковер. Видимо, она была очень старой.
Ожидание длилось больше часа. Дверь открыли, и возник распорядитель замка, звавшийся сенешалем. Верткий, егозливый, больше походивший на учителя танцев, он склонился в затейливом реверансе и сказал, что ее величество скоро спустятся, сразу, как гарцуны6 накроют на стол. Замелькали слуги, сервируя вечернюю трапезу. Четверть часа спустя камергер объявил:
— Вдовствующая королева Венгрии в изгнании — ее величество Анастасо!
В зале появилась невысокая шестидесятисемилетняя дама в темном. Посмотрев на нее, Ксюша вспомнила виденную в детстве на стене собора Святой Софии в Киеве иконописную группу — Ярослав Мудрый с семейством; дети были отражены маловыразительно, но жена князя — шведка Ингигерда (в православном варианте — Ирина) — врезалась в память хорошо, четко: удлиненное аскетичное лицо с узкими, сжатыми губами. Тетя Настя походила на мать совершенно.
Встав, племянница поклонилась и произнесла по-немецки:
— Здравия желаю, ваше величество.
Да и ты, родимая, не хворай, — отозвалась королева по-русски; голос ее звучал глуховато, будто бы со сна. Слышала, слышала про твои деяния на Неметчине, про разрыв с Генрихом... Стыдно, дорогая! Нешто не могли разъехаться по-простому? Ладно, не бледней. Я покойного братца Всеволода Ярославича, твоего отца, больше всех любила. И его наследницу не обижу.
Сядь, поешь. И поведай вкратце, правда ли, что Генрих продал душу нечистому?
Тетя ела медленно — по причине отсутствия нескольких зубов. А княжна, повествуя с жаром свою историю, не могла проглотить ни крошки, только иногда смачивала горло, схлебывая из серебряной чарки легкое белое вино. Изложив все перипетии, попросила робко:
— Тетушка, дозволь приютиться у тебя. Хоть недолго, месяца на два. А затем, коли пожелаешь, я покину замок, возвращусь к матушке на Русь.
Королева Венгрии проворчала мягко:
— Ничего, живи. Можешь погостить. Я тебе поверила, да и Папа Римский на твоей стороне, значит, невиновна. Плохо лишь одно: королева Юдита, что доводится мне невесткой, а проклятому Генриху сестрой, будет вредничать.
Евпраксия похолодела:
— Где ж она теперь?
— Где ей быть, поганке? Здесь, в Агмонде. Ждет, когда я помру, чтобы распоряжаться богатствами. Коротает дни, предаваясь бражничеству и блуду.
— Свят, свят, свят! Я пропала!
— Ладно, не дрожи раньше времени. Как-нибудь уладим. Я тебя в обиду не дам, под моей защитой ты не пропадешь. А потом уж — Бог весть... Ешь давай. Отощала, вижу, до крайности. Надо поправляться.
Там же, шесть месяцев спустя,
Штирия, 1097 год, осень
Королева Юдита внешне мало напоминала Генриха; только черные с проседью волосы и упрямое выражение губ говорили об их родстве; остальные черты лица — ядовито-яркие щеки, небольшой нос и какое-то неестественно мертвое выражение глаз — отличали их абсолютно. Но зато по характеру сорокапятилетняя немка повторяла брата полностью: вспыльчивая, нервная,
грубая и дерзкая. Первый раз увидев невестку, оглядела ее презрительно с ног до головы и воскликнула, покривившись: «Пфуй!» — что должно было означать приблизительно следующее: «И от этой вот замарашки братец потерял голову? Недоумок!» Но спросила чинно:
— Вы надолго к нам, ваша светлость?
Евпраксия произнесла скромно:
— Как позволит ее величество королева-мать.
— Значит, ненадолго. Вы ведь знаете, что она неизлечимо больна?
Ксюша распахнула глаза от ужаса:
— Нет, помилуйте! Неужели?
— У нее опухоль на шее. Вырезать нельзя, так как рядом расположена становая жила. Но когда шишка разрастется, перекроет жилу, так свекровь умрет.
Справившись с волнением, Евпраксия заметила:
— Вы с таким спокойствием говорите об этом!
У Юдиты в глазах всплыло удивление:
— Что же — разрыдаться? Пожила бабушка неплохо, и пришло время на погост.
— Все во власти Божьей... — подытожила гостья.
— О, так вы святоша? Правда, правда, я забыла, что вас обучали в Кведлинбурге, у моей дорогой сестрицы. Эта ненормальная из любой сделает монашку.
— С матушкой Адельгейдой мы остались в дружеских отношениях. Я взяла ее имя, обращаясь в католичество.
— Да, конечно: «императрица Адельгейда»! — И присела нарочито-почтительно: — Ваше императорское величество... разрешите откланяться?.. — Но ушла, повернувшись к ней спиной, с явным пренебрежением. А потом, под наплывом злости, не сказав никому ни слова, снарядила всадника с тайной грамотой к брату Генриху:
«Довожу до сведения, император, что противница Ваша, бывшая жена Адельгейда, пребывает ныне у своей тетки в Агмонде (Штирия). Не хотите ли поквитаться? Ваше слово — и она будет уничтожена».
Разумеется, Евпраксия ничего об этом не знала. Подружившись с теткой, ездила с ней на моление в Тор-мов. Вскоре появилась у них новая забота: Паулина призналась, что ждет ребенка. Эта новость почему-то развеселила родственниц, и они стали опекать будущую маму, словно та была не простой служанкой, а каммерфрау: заставляли чаще гулять в саду и лесу, угощали фруктами и не разрешали поднимать тяжелые вещи.
А в конце сентября из Германии возвратился гонец от Генриха. Он привез два свитка — для Юдиты и Ев-праксии. Но коварная дама забрала себе оба и прочла сама. В первом говорилось:
«Добрая сестрица! Несмотря на то что послание от Вас не было подписано, я узнал Ваш почерк. И хочу заверить: если хоть один волос упадет с головы Адель-гейды по Вашей милости, я такое учиню с Вами, что геенна огненная Вам покажется сущим раем. Берегитесь! Несмотря на козни Папы, я еще при власти и найду силы, чтобы проучить Вас как следует. А за сим примите уверения в искренней любви и предельной нежности». Далее следовал росчерк императора.
Громко выругавшись, бывшая венгерская королева скомкала пергамент и швырнула на пол. Распечатала второй и увидела:
«Здравствуйте, Адель! Я по-прежнему называю Вас этим именем, чем даю понять, что в моем сердце нет обиды. Более того: я молюсь за Вас. Бедная моя девочка! Сколько мук претерпели Вы за последние годы, как Вам было тяжко обвинять.меня в ереси! Понимаю и не сержусь. Вы прошли путь на свою Голгофу и очистились, и приблизились к Абсолюту, и терзаниями искупили грех. Как мне одиноко без Вас! Возвращайтесь, прошу, и давайте соединимся вновь. Это не уловка и не хитрый расчет, чтобы заманить, а потом расправиться. Говорю, словно на духу: Вы — единственная женщина, о которой я мечтаю, как влюбленный юнец. Бросим все дела, устранимся от света, от постылой политики, скроемся в каком-нибудь замке и последние годы жизни проведем вдвоем, как простые люди. Потому что я теперь знаю: власть, богатство, полчища рабов ничего не значат по сравнению с истинной любовью. Вы — и больше никто мне не нужен. Приезжайте — не пожалеете. До конца дней бесконечно Ваш! »
— Он совсем свихнулся! — вырвалось у Юдиты. — Разве это правитель? Жалкий и отвратный слизняк! — И хотела было сжечь оба свитка, но потом подумала: «А пускай эта жужелица прочтет письмо и узнает о намерениях братца. Может, уберется отсюда?» Больше всего Юдита боялась, что свекровь пожалует часть наследства Опраксе, и хотела оставить все сокровища у себя одной.
Встретившись с невесткой, холодно сказала:
— Генрих передал мне для вас письмо.
Та мгновенно разволновалась:
— Генрих? Для меня? Как же он узнал?
Королева прикрыла веки:
— У него обширные связи...
— Ах, так это вы ему сообщили?
— Не имеет значения. Он с гонцом прислал два пергамента — мне и вам. Я случайно их перепутала и открыла ваш... Вы уж не взыщите, сударыня.
Евпраксия дрожащими пальцами раскатала послание. Пробежала глазами и испуганно посмотрела на собеседницу:
Я не верю ни единому слову. Здесь ловушка.
Нет, не думаю. Он же уверяет в чистоте своих помыслов. Можете отправиться к Генриху спокойно.
— Я не про него, я про вас.
— Про меня? — Ксюшина золовка вопросительно изогнула бровь. — Что-то не пойму. Вы о чем?
— О пергаменте. Дело ваших рук. Он не настоящий.
— Кто, пергамент?
— Вы его состряпали сами.
Немка рассмеялась:
— Что, и расписалась за императора?
— Разумеется. А печатку подделать не смогли и поэтому мне представили, будто бы взломали сургуч по ошибке.
Королева фыркнула:
— Вы такая же ненормальная, как мой бедный братец.
— Думайте, пожалуйста, что угодно.
Рассердившись, Юдита рявкнула:
