— Как в сказке, — засмеялся княжич.
— Верно, — согласился Федор Данилович и, обернувшись, дал знак дружинникам подтянуться, держаться кучнее.
Перед высокими каменными воротами с золотой маковкой копыта коней громко застучали по деревянному настилу моста.
Едва въехали на улицу, как впереди уже побежали, мелькая пятками, мальчишки, вопя восторженно:
— Княжич из Переяславля! Переяславский княжич!
Детям было особенно лестно, что с почетом в город въезжает хотя и не ровня им, но их ровесник.
— Княжич!.. Княжича смотрите!
Выходили из ворот мизинные — простого звания люди, стояли обочь дороги, кланялись, приветствуя княжича, рассматривали с любопытством и приязнью.
И вдруг в ватаге бежавших впереди детей появился мальчишка лет восьми-девяти с сорочонком. Сорочонок садился к нему на плечо или на голову, когда мальчик останавливался. Но когда он бросался в бег за другими, сорочонок сваливался и летел, часто махая крыльями и не упуская из виду хозяина.
— Гляди, гляди, Данилыч, — не выдержал княжич.
— Ничего такого, — пожал плечами кормилец, — смальства тварь приучена.
— Забери ее мне, — попросил Александр.
— А зачем это тебе, князю?
— Надо, Данилыч. Ну, купи, если что. А?
Федор Данилович поерзал в седле, молвил негромко:
— Помилуй, Ярославич. Соромно мне, старику, с мальцом торговаться. Подожди. Я потом пошлю Сбыслава.
Кормилец втайне надеялся, что княжич забудет о сорочонке. Впереди столько впечатлений. Так и есть!
— У-у, вот лепота! — воскликнул Александр, увидев пять золотых куполов. — Что это?
— Это Успенский собор, — отвечал кормилец с готовностью. — А вон еще далее зри, зри, Ярославич.
Смотреть во Владимире было что. Сколько церквей, и одна другой лучше. Что и говорить, не зря здесь сам великий князь Юрий Всеволодич сидит.
— А эвон твой дед родной, — толкнул в бок кормилец княжича.
— Где, где? — удивился Александр.
— Да вон же, подвысь храма зри.
Александр обежал взором резьбу по фасаду храма, который они проезжали. И увидел вверху изображение человека в княжеском одеянии и около него фигурки резвящихся детей.
— Это, что ли?
— А средь детей и отец твой.
— Отец? — еще больше удивился княжич, считавший, что отец всегда был взрослым. — А который?
— А тот, который помене всех будет.
Княжич даже коня придержал, чтобы лучше рассмотреть своего деда знаменитого и отца.
— Лепо! Ай лепо, — шептал он восхищенно. — А как же храм зовется?
— Дмитриевский собор это, — отвечал кормилец. — Он, пожалуй, краше Успенского. А?
— Краше, конечно, краше, — согласился Александр, все еще продолжая любоваться фигурами.
Двор князя оказался за Дмитриевским собором и был даже связан с ним двухэтажными палатами с изукрашенной вышкой.
На просторном дворе челядь туда-сюда снует: то из медвениц[36] корчаги с медом в сени несут, то из сеней посуду грязную, то в котлах мясо вареное тащат.
А из сеней гомон веселый несется, звуки гудца скоморошьего, звон гуслей. Пир у князя великого, гостей полны сени.
Спешились княжич с кормильцем, коней стремянным передали.
— Ну, Ярославич, попали мы в самый раз. Слышь, гульба какая?
Кормилец поправил на княжиче платье, шапку, взял его за руку и повел к высокому крыльцу. Но когда они стали подниматься в сени, Александр освободил свою руку. Федор Данилович усмехнулся, не стал настаивать. Ему нравились эти порывы к самостоятельности.
Когда вошли в сени, где пир шел, княжич остановился, дивясь увиденному. За столами, тянувшимися вдоль стен и ломившимися от питья и яств, густо сидели бояре, дружинники, гости князя. Стол же самого великого князя был в глубине сеней, и вместе с ним сидели его братья и князья-союзники. Там же перед самым столом княжеским сидел гусляр с длинными, едва ли не до пояса, седыми волосами.
Всюду сновала челядь, подносившая питье и брашно.
Выждав немного, пока княжич осмотрится, кормилец сказал:
— Ну, идем, Ярославич.
Ярослав Всеволодович увидел сына с кормильцем еще издали, поднялся из-за стола, пошел им навстречу, встревоженно спросил:
— А где Федор?
— Занемог княжич, — отвечал кормилец. — Горло застудил.
Князь промолчал, но столь выразительно посмотрел на кормильца, что тот смутился. Ярослав решительно взял за руку сына и повел к великому князю.
— Вот, брате, младший мой сын Александр, — представил он сына. — Федор занемог, дома остался.
— О-о, — повернулся на стольце[37] Юрий Всеволодич. — Да он и впрямь в матушку нашу обличьем. А?
— Есть, есть немного, — согласился Ярослав.
— Где «немного»? Вылитый. Ну здравствуй, сыновец ты мой дорогой.
Юрий обнял за плечи мальчика, ласково заглянул в темные глаза. Княжич сразу отметил про себя, что хоть Юрий и брат отцу, но совсем не похож не него. Волосы светлые, глаза серые, черты лица закругленные. И несмотря на то, что Юрий старше Ярослава, а седых волос ни в бороде, ни на голове не видно.
— Чем одарить тебя, дорогой? — спросил, улыбаясь, Юрий Всеволодич.
Александр молчал, и хотя дядя ему сразу понравился, он стеснялся открыть ему свое тайное желание.
— A-а, знаю, что мужу настоящему надобно, — сказал Юрий и, хлопнув в ладони, подозвал к себе слугу. Сказал ему что-то на ухо. Тот кивнул головой и исчез.
Александра посадили между отцом и дядей, налили ему чашу сладкой сыты, пододвинули мясо зажаренное, пирог с рыбой.
Юрий Всеволодич, встав, призвал всех выпить во здравие гостя дорогого, надежды отцов Владимиро-Суздальских — княжича Александра Ярославича. После этого великий князь махнул рукой гусляру:
— Хвалу ему!
Хвалы пелись обычно в честь воинов заслуженных. И поэтому гусляр удивленно поднял белые брови и хоть ничего не спросил, но князь, поняв все, повторил уже с оттенком нетерпения:
— Да, да. Ему. Александру Ярославичу.
Гусляр склонил голову смиренно, тонкие темные пальцы опустил на струны. И с первыми же звуками гуслей стали стихать голоса за столами. Все тише, тише. Гусляр ждал этого. Сделав проигрыш, запел:
Ах ты, славный княже, Александр Ярославич, —
Внук великого Всеволода Юрьевича,
Мономахова кровь в твоих жилах тече.
Будь достойным их славы наследником,
От поганых храни землю Русскую.
Буде храбрым на рати, яко тур и орел,
На поганых стремись, яко лев, яко рысь,
И тоже честь и славу споем тебе.
Мудрый старец исполнил веление князя и против обычая не покривил. Все тише звучали струны, и голос певца, следуя за ними, угасал незаметно. Так и не уловил никто, когда они замерли и воцарилась в сенях тишина. Глаза гусляра были прикрыты, и только легкое дрожание век выдавало его волнение: по нраву ли песня великому князю?
Все смотрели на великого князя, не смея ни хвалить, ни хулить без его знака.
Юрий Всеволодич тряхнул головой, словно наваждение сбрасывая, поднялся за столом и, указав на гусляра, сказал в полной тишине:
— Лучшего скакуна ему из моих табунов.
И сразу же зашумели, закричали за столами, застучали чаши заздравные, а гусляр, привстав, низко поклонился князю.
— Спаси бог тебя, великий князь, за щедрость твою.
Тут из-за спины Юрия Всеволодича показался слуга, склонился к уху, шепнул словечко.
— Давай сюда, — сказал князь и принял из рук слуги невеликий сверток, тихо позванивающий.
— Ну, сыновец, — обратился Юрий Всеволодич к сидящему рядом Александру. — Вот тебе подарок от меня, мужу пристойный и надобный.
Александр встал, принял сверток, уже догадываясь, но боясь верить.
— Что это? — прошептал побелевшими губами.
— Это бахтерец, по моему велению для тебя изготовленный. И для Федора тож есть.
Александр развернул бахтерец и едва не зажмурился от великолепия блях, так искусно изготовленных и пригнанных друг к другу, что не виден был за ними и бархатный кафтан, на котором крепились они.
— Спаси бог… спасибо, — шептал взволнованный княжич, оглаживая ладонью холодные пластины. Поспешно сбросив на лавку кафтанчик и оставшись в сорочке, Александр начал надевать бахтерец.
— Э-э, сыне, не так, — шепнул наблюдавший за ним Ярослав Всеволодич. — Видишь нагрудные бляхи — они крупнее. Стало, это перед.
Бахтерец — сорочка не легкая, и Александр сразу почувствовал его вес, едва надел. Но казалось это ему таким пустяком, что не заслуживало внимания, скорее, наоборот, тяжесть, ощущавшаяся плечами, наполняла его душу гордостью за принадлежность к настоящим мужам. Поверх бахтерца подбежавший тут же кормилец пособил княжичу надеть кафтан.
