Монастырь Глендалоха и город, выросший вокруг него, конечно, не могли сравниться с роскошными северными фортами Дуб-Линном, Вексфордом и другими. Но в стране, населенной крестьянами, землевладельцами и мелкими королями, рассеянными по ней, как ячмень по полю, Глендалох являлся важной торговой точкой. И, будучи таковым, Глендалох принимал у себя ярмарки в течение всех тех месяцев, когда люди могли оставить свои дома, фермы, круглые форты и собраться в городе.
Среди многочисленных торговых собраний самым важным, популярным и прибыльным считалось то, к которому город готовился сейчас: ежегодная ярмарка Глендалоха.
Это был весенний праздник, первый настоящий шанс избавиться от зимней тоски и порадовать себя чем-то, что выходило за рамки обычной борьбы за выживание. Ярмарка должна была начаться не раньше чем через три недели, но приготовления к ней уже шли полным ходом.
По правде говоря, люди предвкушали ее месяцами, причем не только местные ремесленники. Купцы из таких далеких земель, как Франкия и Фризия, присылали свои товары на Глендалохскую ярмарку. Самые разные путники – в том числе актеры, жонглеры, дрессировщики, карманники и шлюхи – стекались в монастырский город в надежде зачерпнуть хоть пару горстей серебра, которое рекой текло по его улицам во время недельного празднества.
Работа кипела, но звон молотков и топоров, крики рабочих, скрип телег и рев скота почти не доносились до Луи: они тонули в шуме дождя и стонах юной ирландки, которая в этот момент извивалась под ним.
Ее звали Фэйленд, и Луи полагал, что ей около двадцати или чуть больше. Она была красива, как все те женщины, с которыми он уже спал, а спал он со многими. Кожа ее была белая и гладкая, как масло, волосы – длинные и темные, и в этот миг они, словно грива дикого животного, волной стелились по меху шкуры, на которой она лежала.
Луи начал двигаться быстрее, и Фэйленд впилась пятками ему в поясницу, не прекращая царапать его плечи ногтями. Поначалу он находил это возбуждающим, но теперь не испытывал ничего, кроме боли. Она ахала и кричала что-то, чего Луи не понимал. Он пробыл в Ирландии меньше года, а когда приехал, говорил только на своем родном франкском. Теперь он вполне мог объясняться на местном наречии, но все еще не понимал слов Фэйленд, которые она цедила сквозь сжатые зубы, выгибаясь под ним.
Однако Луи не думал, что слова имеют значение. Его немалый опыт подсказывал ему, что женщины в подобных обстоятельствах говорят обычно одно и то же, вне зависимости от происхождения. Он задвигался еще быстрее, и Фэйленд обхватила его руками, притягивая к себе и сильнее толкаясь навстречу. Теперь они оба задыхались, приближая друг друга к финальному моменту.
Затем они долгое время просто лежали, утонув в мягких мехах, сложенных на высокой скамье внешней комнаты. Когда этим утром он подошел к ее дому и тихонько постучал в дверь, оглядываясь на площадь, дабы убедиться, что никто не смотрит в его сторону, он мысленно представлял себе продолжение в спальне наверху, как бывало раньше. Но до спальни они не дошли.
Фэйленд открыла дверь, вытащила его из-под дождя, привлекла к себе и прижалась губами к его губам. Он обнял ее стройное тело, и вскоре они уже стаскивали друг с друга одежду, запускали руки друг другу в волосы, растворяясь в ощущениях. Они не отошли и на десять футов от двери.
Теперь Луи позволил дыханию успокоиться и задумался о слугах, которые обычно здесь ошивались. «Она, наверное, отослала их прочь», – подумал он. Девчонка все планировала наперед. Ему это нравилось.
А затем он услышал за спиной голос – спокойный, размеренный и холодный.
– Ну что, теперь вы закончили?
Фэйленд ахнула, и Луи скатился с нее; ему вмиг стало холодно и неуютно. В двери, ведущей на кухню, явно зайдя с черного хода, стоял Колман мак Брендан, владелец дома, самый богатый человек в Глендалохе и – в основном благодаря этому факту – муж Фэйленд.
Колман красотой не блистал. Он был как минимум вдвое старше Фэйленд, невысокого роста, коренастый, с поредевшими и поседевшими волосами. Его роскошный наряд не мог скрыть того, как расплылась его фигура. Но внимание Луи было приковано к другому, а именно к длинному прямому мечу, который Колман держал в руке. Вид оружия заворожил Луи, однако он все же задумался о том, как долго Колман стоял там, наблюдая за ними.
«Может, ему это нравится, – подумал Луи. – Может, я оказал ему услугу».
Но, нравилось это Колману или нет, настроение у него было далеко не радужное. Он сделал шаг в их направлении, и Фэйленд снова ахнула, а взгляд Луи метнулся в сторону, в поисках собственного оружия.
И тогда он вспомнил, что оружия у него нет.
– У тебя нет меча, – сказал Колман в тот же миг, как только Луи осознал этот факт. И сделал еще один шаг вперед.
Луи выпрямился.
– Ты помнишь, почему у тебя нет меча? – спросил Колман.
Луи помнил, но хранил молчание.
– Потому, что ты человек Божий, – сказал Колман. – Или ты об этом забыл?
Девы нередко,
коль их разгадаешь,
коварство таят.[6][7]
Старшая Эдда. Речи Высокого
Луи спрыгнул со скамьи и приземлился на ноги в борцовской стойке. Движение вышло гладким, отточенным, и Луи подивился бы собственной легкой грации, если бы его так не уязвляла собственная нагота.
Фэйленд подхватила шкуру и прикрылась ею, но ему самому хвататься было не за что. И говорить Колману было нечего, разве что умолять о пощаде, чего Луи совершенно точно не собирался делать, поэтому и промолчал. Вместо этого он попятился, оглядываясь по сторонам в поисках того, что могло сойти за оружие.
Тогда Колман перестал наступать на него и опустил меч.
– Хватит убегать, трусливое дерьмо, – сказал он. – Я не собираюсь убивать тебя за то, что ты развлекался с моей шлюхой-женушкой. Иначе мне пришлось бы перебить половину Лейнстера. Просто убирайся отсюда.
Луи хранил молчание. Он шагнул в сторону, не сводя глаз с Колмана, и протянул руку, чтобы забрать свою одежду – монашескую рясу и пояс. Меч Колмана снова взлетел в воздух.
– Не трогай, – сказал он. – Это я оставлю в качестве трофея. Или отдам жене, когда решу отправить ее в женский монастырь. А теперь иди.
Луи снова попятился, направляясь к входной двери и не желая поворачиваться спиной к человеку с мечом, несмотря на его обещания. Он представил себе, как окажется нагим на залитой дождем площади. Когда он шел сюда, она была заполнена людьми. Луи подумал о том, как бы пробраться в свою келью никем не замеченным и как объяснить аббату потерю своей единственной рясы.
– Стой, – сказал Колман. Он отошел от двери и указал мечом в заднюю часть дома. – Через черный ход, франкское дерьмо.
Луи с радостью подчинился. Он осторожно двинулся в том направлении, куда указывал меч, по широкой дуге обходя Колмана и его недобрый клинок. Луи поразило то, что Колман пожелал избавить его от унижения и не вышвырнул голым из дома на людную площадь. Но потом Луи понял: на самом деле Колман избавлял от унижения себя, не демонстрируя публично свои рога.
Он обошел Колмана, который сделал два шага в сторону, пропуская его, и оказался во мраке темной кухни. Задняя дверь все еще была приоткрыта, сумрачный свет с обложенного тучами неба очерчивал дубовые столы. Луи толкнул ее и вышел под дождь. Босые ноги на дюйм увязли в грязи, точнее, он надеялся, что это просто грязь. Было холодно, но зато холод избавлял его от мух и прокисшей вони домашних отходов, сброшенных на узкую улочку.
Стоило ему перешагнуть порог дома, как он полностью промок, его длинные, до плеч, волосы прилипли ко лбу и шее, дождь ручьями потек по обнаженной коже. Луи вздрогнул и обхватил себя руками. Над внешней стеной монастыря, высотой ему по грудь, возвышался собор, издали похожий на один из прибрежных скалистых утесов. А сразу за собором виднелся угол убогого домика, в котором находилась его келья – крошечная комнатка с набитым соломой матрацем, единственным стулом и столом, за которым ему полагалось корпеть, переписывая Библию и другие древние тексты. От кельи его отделяли всего лишь пятьсот футов, но пересечь это открытое пространство будет не легче, чем пятьсот миль.
С того места, где он съежился за каменной стеной, Луи видел и людей в черных рясах, снующих по истоптанному церковному двору или под крышей галереи. Хуже того, там были сестры из ближайшей женской обители. Он понятия не имел, как добраться до своей кельи и ее иллюзорной защиты. Ирония того, что он собирался спрятать свою наготу и грех именно за монастырской стеной, от него не укрылась. Луи рефлекторно нагнулся пониже и огляделся, но на улочке между стеной и домами богачей больше никого не было.
Его хлестнул порыв ветра. Он снова задрожал, и зубы его застучали. Обхватив себя руками еще крепче, он ощутил, как вслед за холодом и дождем на него нахлынула волна отчаяния и жалости к себе.
