Проснулся, увидел низкий сводчатый потолок, окна с решётками, пропускающими мало света, толстенные стены. Бывший католический монастырь, а теперь тюрьма, охрана, неизбежный суд с неизбежным смертным приговором. Поднялся без улыбки, без привета, хмуро сказал:
— Простите, господа. Не выспался после дороги.
В столовую на первый этаж шли по тёмной лестнице.
Внизу генерал Корнилов приветливо здоровался со всеми, особенно с бердичевцами. Деникину сказал:
— Очень сердитесь на меня за то, что я вас подвёл?
— Полноте, Лавр Георгиевич. В таком деле личные невзгоды ни при чём.
Марков услышал это. Сказал сидевшим с ним за столом Деникину, Романовскому[6], Лукомскому[7]:
— А я считаю, что наши бердичевские приключения весьма полезны. Надо привыкать к тому, что может ждать в дальнейшем.
— Всё зависит от нас, — осторожно сказал Романовский. — Если мы будем покорно ждать расправы, то, конечно, надо готовиться.
— А что делать? — резко вскинулся Марков. — Бунтовать? Бежать?
— Поговорим об этом не здесь, — остановил его Лукомский.
Деникин взглянул на Маркова с сочувствующим любопытством и подтвердил:
— Да. Не здесь.
Всего арестованных в быховской гимназии было человек 20. После хорошего офицерского завтрака с настоящим кофе все вышли на прогулку в большой двор, окружённый высоким забором. Вдоль забора — деревянный тротуар на случай грязи после дождя. У железных ворот — охрана. Марков легко узнал текинцев. Корнилова охраняет его полк! Едва появился вблизи худенький маленький быстрый Лавр Георгиевич, как солдаты дружно взяли винтовки «на караул» и прокричали что-то на своём языке. Генерал им ответил.
Оказалось, что прогулка — это вовсе не время, установленное тюремным режимом. Здесь гуляй хоть целый день. И комнаты не закрываются — расхаживай по гостям. И куда смотрят комиссары?
Комиссары попытались исправить это положение. Марков и Деникин, продолжая прогулку, вспоминая последнее неудачное наступление в июне, проходили мимо ворот, когда с улицы к забору подошли бердичевские сопровождающие из Совета во главе с Костицыным. Солдаты-текинцы немедленно направили на них винтовки и закричали: «Нет хода! Тюрьма закрыт! Кругом марш!» Костицын начал возмущённо объяснять, что они имеют право, что в тюрьме беспорядок и они должны его ликвидировать, даже достал свой документ, но солдаты, угрожающе направляя винтовки, кричали: «Ходи улица! Тюрьма нет хода!»
— Караульного начальника вызывайте, — не отступал настойчивый Костицын.
Эти слова текинцы понимали, и вскоре появился заспанный хорунжий с начищенной до сияния шашкой. Тот неё понимал, но был непреклонен:
— Посторонние не допускаются. Проверять тюрьму можно только по приказу из Могилёва, из Ставки. Другие документы не принимаются.
Костицын продолжал доказывать своё, и тогда хорунжий приказал солдатам открыть ворота, выйти и удалить посторонних подальше от территории. Члены Совета подчинились, но Костицын, уходя, громко обещал разослать во все концы телеграммы с жалобами на самоуправство и беспорядок в тюрьме.
Из здания вышел Корнилов.
— О, наш бояр! — восхищённо воскликнули текинцы.
Генералу доложили о происшедшем, и он приказал хорунжему выставить пост на улице и никого не подпускать к воротам.
«Никого» совсем не означало, что нельзя вообще никого подпускать. С почты принесли газеты, и Марков предложил Деникину пойти в комнату и почитать, но Антон Иванович, несколько замявшись, отказался.
— Такая золотая осень, — сказал он. — И солнышко вышло. Я здесь ещё... побуду.
В комнате Романовский, удобно расположившийся на кровати, посмеялся:
— Так и не сказал Антон Иванович, почему он остался у ворот, смутился боевой генерал.
— Чего же ему смущаться?
— Не знаете? Или просто забыли? Поглядывайте иногда в окно, если повезёт, не пожалеете.
И Марков увидел чудо. У ворот появилась юная красавица с букетом разноцветных георгин и с плетёной корзинкой. Солдаты и не думали её останавливать, а встретили улыбками и открыли калитку. Голубое платье с вышивкой, шляпка, из-под неё длинные чёрные волосы. Эта картина невероятно оживила тюремно-гимназический двор, превратив его в сцену из какого-то спектакля о любви. Мгновенно появился и герой — Антон Иванович Деникин. Генерал с сединой. Девушка, поставив корзину и положив на неё букет, бросилась ему на шею, обнимая и целуя.
— Невеста,— сказал Романовский. — Ксения Васильевна Чиж. Заждалась. Действовала активно, спасая вас от суда-расправы. Собирала лучших адвокатов в Киеве.
Обидно, конечно, когда прекрасная девушка приходит не к тебе, и Марков с неприличной язвительностью подумал, что если это сцена из оперы, то скорее всего из «Евгения Онегина»: Татьяна и князь Гремин. Стыдно так думать о своём боевом товарище, но человек есть человек, и человеку этому ещё нет сорока, а жена, с которой не виделись два года, за тысячи вёрст.
Достал из тумбочки колоду карт, но Иван Павлович предупредил:
— Не располагайтесь. Здесь будет сейчас праздник.
И сам начал прибирать постель и приводить себя в порядок.
Первой в комнату вошла невеста: девичье тонкое лицо, нижняя губка светится пухлой черешенкой, в карих очах — неприступность, смущение лишь лёгким румянцем на щеках. Генерал стоял рядом и смотрел на неё с глупой счастливой улыбкой.
Романовскому при его массивности удавалось быть элегантным. В начищенном генеральском мундире с орденами тот выглядел празднично. С шутливой церемонностью он приветствовал девушку, взял у неё корзинку и цветы, извинялся, что сидеть у них можно только на кроватях. Марков стукнул каблуками, прозвенев шпорами, и представился официально. Романовскому Ксения улыбнулась дружески, Маркову — с некоторым удивлением.
Из корзинки сначала появилась бутылка с прозрачной жидкостью, затем яблоки, пироги...
— Очень хорошая самогонка, — объяснила Ксения, — понимающие говорят, что це хуже «Смирновки».
— Проверим, — сказал Романовский. — Надо позвать Александра Сергеевича.
— Иду, как самый молодой, — вскочил Марков.
Марков уже знал, что в соседней комнате помещается сам Корнилов, а напротив — комната Лукомского. Вернулись с ним к столику, где всё уже было разложено и расставлено тесно, но аппетитно, а георгины красовались на окне в банке с водой. Генерал-лейтенант Лукомский был здесь самым старшим — 55 лет. Он, по-видимому, никогда об этом не забывал и говорил внушительно и резко.
— А Елена Михайловна? — спросила Ксения о его жене. — Разве её нет?
— Обещала после обеда. Если вы соблаговолите прийти к этому времени, то вам удастся с ней встретиться.
— Соблаговолю.
Первый тост — за долгожданную счастливую встречу жениха и невесты. Опустошив свой стакан, Марков сказал:
— Эта водка не горькая, но надеюсь, что скоро будем пить горькую.
Его все поддержали. Пили за Россию, за армию, за восстановление порядка, за победу над немцами и их российскими пособниками.
— Я готовлю письмо в Ставку, — сказал Лукомский, — и хотел бы посоветоваться с вами, господа генералы.
— Люблю смотреть, Александр Сергеевич, как вы аппетитно кушаете, — сказала ему Ксения. — Я к вечеру ещё что-нибудь состряпаю специально для вас.
— Нет, жизнь хороша, — сказал вдруг Марков. — И хороша во всех её проявлениях.
Он вдруг почувствовал себя не арестантом, ожидающим рокового суда, а военным человеком, отдыхающим в перерыве между походами. Для этого он и жил, чтобы служить России на военном поприще. Кому же, как не ему и его боевым товарищам, опытным русским генералам, остановить развал страны и привести к повиновению тех... злобствующих, кровожадных, разложившихся, предающих Россию немцам.
Когда Ксению проводили, Лукомский сказал:
— Господа генералы, несмотря на праздничное настроение, появившееся у нас благодаря нашей милой гостье и Антону Ивановичу, мы не должны ни на минуту отвлекаться от исполнения своего долга перед Россией. Поэтому я прошу вас пока забыть о том, что жизнь хороша, — и взглянул на Маркова, — а вспомнить об отнюдь не о хорошем положении страны.
— И о нашем тоже, — сказал Деникин.
— Сами-то мы можем в любую минуту бежать, — сказал Марков.
— Не можем, — возразил Романовский. — Не потому, что нас поймают текинцы или георгиевские кавалеры, охраняющие внешнюю сторону гимназии, а потому, что каждое наше действие должно согласовываться с благом России и армии. Николай Николаевич Духонин[8] — начальник штаба Верховного главнокомандующего, обещал сообщить нам, когда придёт необходимый момент и наше освобождение будет своевременно с точки зрения политической или, наконец, просто ради нашего спасения.
