Какое он имел отношение к грандиозному водовороту мировой истории, отзвуки которого то и дело доносились до его ушей? Аату[3] начинает хулиганить — таково было его мнение. Конечно, Мякинен знал, как это бывает, когда начинают хулиганить. Такое случалось на танцах, когда какой-нибудь драчун сшибал стулом лампы с потолка и рявкал: «Освобождай избу, черт возьми!» У финна суровый нрав, и не мы первые начали. Право на нашей стороне. Так он думал. И если ситуация повторится, то никому не уступим.
«Смерть прекрасна, когда погибаешь геройски перед лицом своих товарищей, защищая свою страну» — еще в начальной школе пытались таким образом облагородить тот воинственный дух, который проявлялся в требовании «освободить избу». Такому фанатизму следовало бы проявиться в более красивых формах. Но дух этих людей нельзя было воспламенить словами, которые сочинил некий хромой «там, в Элладе, в древние времена, когда и Суоми-то, наверное, еще не существовало».
Это господам подходили такие песни, ведь простой финн обычно хорошо знает, что в голове у господ. По их, господ, мнению, наиболее вдохновляющими были рассказы о тех, кто вскакивал на броню танка и ломом сшибал в сторону стволы пулеметов. Это больше напоминало доморощенные побасенки о героях.
В этом проявлялась их финская сущность. Такими вот патриотами они были. По духу своему они очень подходили для выполнения той задачи, ради которой их собрали.
Прошел год. По краю бывшего пожарища поднялись бараки, а сам пустырь был превращен в учебный плац. Они бегали по нему, галдели и постепенно становились лениво-выносливыми «стариками». И солдату Мякинену наверняка надлежало стать таким. Правда, совсем таким, каким предполагали его сделать, он так и не стал, но оказался вполне достойным шагнуть в пасть мировой истории.
Роту пулеметчиков муштровали на краю пустоши. Было душно, и жара, как и только что съеденный обед, настолько расслабляюще подействовала на людей, что занятия проходили еще более вяло, чем обычно. Да и командиры отделений уже слишком давно ходили в унтер-офицерах, и поэтому очарование этих чинов притупилось, тем более что младший сержант действительной военной службы мог считать, что достиг вершины солдатской карьеры. Стоящим в сторонке командирам взводов также было не до того, чтобы воодушевлять солдат или покровительствовать тому из командиров отделения, кто бы мог добиться чего-то сверх необходимого минимума. Излишнее усердие было бы немедленно пресечено доносящимся из строя ворчанием:
— И чего он пристает к нам, псих проклятый!
Лениво раздавались слова команд, и еще ленивее позвякивало оружие, когда люди поднимали и опускали его, выполняя команды.
— Так вот оно и есть. На войне надо уметь поворачиваться. Мы только повороты и делаем. Все ясно. Воюем.
— Что ты там бормочешь, Рахикайнен? Заткни хайло в строю!
— Сам заткнись.
Внезапно занятия оживились. Шум и движение усилились, и стоявшие шагнули каждый к своему взводу: от штабного барака по направлению к плацу шел небольшого роста поджарый человек. Это был командир роты, егерский[4] капитан Каарна. Ему было лет пятьдесят, но держался он прямо, а черты лица у него были такие четкие, что, несмотря на свой небольшой рост, выглядел капитан великолепно. Он всегда был живым и очень подвижным, но на этот раз в его движениях ощущалась какая-то особенная торопливость. Он не спускал глаз с роты, словно сгорая от нетерпения оказаться на месте. Второпях он споткнулся об обгорелое корневище, но с присущей ему живостью восстановил равновесие, только с губ сорвалось:
— Вот ведь черт!
Капитан обернулся посмотреть на корневище, тут же споткнулся снова, и на этот раз ему с трудом удалось удержаться на ногах. Одолевавшая его озабоченность излилась в монологе:
— Тьфу ты! Сатана, черт побери! — Затем послышалось недовольное глухое покашливание.
Добравшись до роты, он остановился и набрал воздуха в легкие. Затем, делая ударение на каждом слоге, скомандовал:
— Пу-ле-мет-ная ро-та! — Голос его срывался от напряжения.
Строй солдат быстро повернулся к капитану, каждый застыл по стойке «смирно». Те, что в спешке повернулись не в ту сторону, затаив дыхание, исправляли свою ошибку, но тут раздалась новая команда:
— Вольно… Командиры взводов!
Стоявшие навытяжку солдаты словно обмякли, а трое офицеров быстро направились к капитану. Тот нетерпеливо ждал, поглядывая то на небо, то на приближавшихся офицеров, и беспокойно переступал с ноги на ногу. Все трое выстроились в ряд и стали по стойке «смирно». Каарна старался не смотреть на командира первого взвода лейтенанта Ламмио. Больше всего его раздражала рывками поднимающаяся к козырьку фуражки рука, запястье которой вдобавок ко всему образовывало противный уставу изгиб. Да и вообще капитан с трудом переносил этого человека. Подчеркнутое высокомерие длинного, узколицего лейтенанта, столичного жителя, словно испытывало терпение Каарны, и без того отнюдь не безграничное. Ламмио был кадровым офицером, и Школа сухопутных вооруженных сил вконец испортила его. Там он набрался таких манер, которые старый капитан мог выносить, только стиснув зубы. Солдаты ненавидели даже голос Ламмио, до омерзения пронзительный, когда он выдавал свои изощренные фразы.
Командиром второго взвода был молодой прапорщик, призванный из запаса, ставший студентом по окончании средней школы в Западной Финляндии и старавшийся прикрыться некоей важностью, чтобы соответствовать созданному зимней войной мифическому образу прапорщика запаса.
Командиром третьего взвода также был прапорщик запаса, в возрасте около тридцати лет, Вилхо Коскела. Сын крестьянина из Хяме, он был типичным жителем этой губернии: плотный, светловолосый, синеглазый, с ямочкой на подбородке и такой молчаливый, что его прозвали Вилле Молчун. Среди солдат ходили слухи, что он отличился в Зимнюю войну, сам же он никогда не говорил об этом ни слова. Знали только, что в последние дни войны он командовал ротой, будучи всего лишь сержантом. По окончании войны он был командирован в офицерскую школу и остался в армии на сверхсрочную службу сверхштатным прапорщиком. На службе он был неразговорчив, чуть неловок, но деловит, так что обучал своих солдат не хуже других.
Капитан высоко ценил его, и теперь он обращался как бы лично к Коскеле, остальные были словно посторонние. Рота следила за несколько затянувшимися переговорами этих четырех офицеров, лелея в душе надежду, что они закончатся превращением строевой подготовки в нечто другое. В конце концов переговоры закончились. Капитан возвратился назад в штабной барак, а офицеры — к своим взводам. Настроение солдат заметно поднялось, когда взводам скомандовали сбор и приказали маршировать к баракам.
— Наверняка можно будет искупаться, — прошептал один из легковерных своему соседу, но тот уже потерял всякую надежду на то, что в армии могут быть приятные сюрпризы, и ограничился кривой усмешкой.
Коскела остановил свой взвод у барака. Некоторое время он постоял, словно размышляя, с чего начать. Отдавать приказания ему вообще было трудно и, кроме того, нелегко было сформулировать приказ; ему стыдно было изъясняться неестественным армейским командным стилем, когда дело ясное.
— Так. Унтер-офицеры! Вам нужно теперь позаботиться вот о чем. Батальон перебрасывается на машинах в другое место, и поэтому все лишнее нужно сдать. Одежда только та, что на себе, в вещмешок положить смену белья, портянки и шинель. Возьмите хлебную сумку, котелок, ложку. И конечно, оружие. Остальное — на склад. Постарайтесь сделать все быстро. Я приду, как только разберусь со своим хозяйством.
В ситуации ощущалось нечто столь исключительное, что командир первого отделения рискнул задать вопрос, который, по сути, к делу не относился. Полученное задание никоим образом не предполагало знания того, для чего его надлежало выполнять. Однако младший сержант Хиетанен решился, позволив себе фамильярно-доверительный тон:
— И куда же мы отсюда двинемся? Уж не в ад ли?
Коскела бросил взгляд на горизонт и ответил:
— Не знаю, что и сказать. Таков уж приказ. Ну, я пошел. Поторапливайтесь.
Только-то всего и узнали эти люди о своей судьбе.
К немногому сводилась поэтому их ответственность, но воодушевление тем не менее росло. Случалось даже, что солдаты сами спрашивали командиров отделений, что им надо делать. Хиетанен сообразил оставить на столе в бараке перечень того снаряжения, которое надлежало взять с собой, и это здорово прояснило дело. Этот младший сержант из Юго-Западной Финляндии был старшим после Коскелы во взводе, и его зычный голос перекрывал все остальные, когда он на своем родном диалекте, укорачивая слова, руководил всеми приготовлениями. Это был жизнерадостный по натуре, крепкого телосложения парень, которому удалось завоевать кое-какой авторитет во взводе — главным образом благодаря своей физической силе.
