На матерых берегах лежали высокие торосы выброшенного льда, отливавшего на солнце цветами радуги.
Картина была привольна, дика, величественна. Скользящая масса воды замыкалась с одной стороны скалистым, поросшим густолесьем берегом, с другой — сливалась с синей далью горизонта. Вечерами ходили вдали туманы, а утренней зарей тянулись седые низкие облака. Когда вставало солнце, всегда зачинался легкий ветерок, и рябь реки загоралась. Ни деревень, ни сел. Впрочем, вдалеке виднелась церковь. Это село Почуйское, откуда поедут в неведомый край Прохор с Ибрагимом-Оглы.
Прохор сделал визит почуйскому священнику. Тот сидел в кухне, пил водку и закусывал солеными груздями.
— А ты не осуждай… Мало ли чего… — встретил он гостя. — Мы здесь все пьем понемножку. Скука, брат. Да и для пищеваренья хорошо. И пищу мы принимаем с утра до ночи: сторона наша северная, сам видишь. А ты кто?
Прохор назвал себя.
— А-а… Так-так… То есть, тунгусов грабить надумали с отцом? Дело. Пьешь? Нет? А будешь. По роже вижу, что будешь… Примечательная рожа у тебя, молодец… Орленок!.. И нос, как у орла, и глаза… — батюшка выпил, пожевал грибок. — Прок из тебя большой будет… Ты не Прохор, а Прок. Так я тебя и поминать у престола буду, ежели ты пол сотенки пожертвуешь…
— Эх, господи! — вздохнул кто-то в темном углу. — Прок, что бараний рог: оборот сделал, да барану в глаз.
Прохор оглянулся. У печки — конопатый мужик лет сорока пяти, плечистый, лысый, вяжет чулки.
— Это Павел, — пояснил батюшка, — слепорожденный. Прорицает иногда. А что, раб божий Павел, разве чуешь?
— Чует сердце. Начало хорошее, середка кипучая, а кончик — оеей!.. — Слепец перекрестился и вздохнул.
— А ты выдыш конца, слепой дурак?! — крикнул Ибрагим. — Шарлатан! Борода волочить надо за такой слова. Чего ребенка мутишь?
— Эх, господи!.. Татарин, что ли, это? — поднял незрячие глаза раб божий.
Батюшка усмехнулся, шепнул Прохору:
— Прохиндей, не верь… Дурачка ломает, — и громко:
— А вот скоро пожалуют сюда с пловучей ярмаркой купцы.
— С пловучей? — переспросил Прохор. — Интересно.
Через два дня, на закате солнца, Прохор встречал эту ярмарку. Вдали забелели оснащенные парусами баржи. Течение и попутный ветер быстро несли их к селу. Белыми лебедями, выставив выпуклые груди парусов, они плыли друг за другом.
— Сорок штук… Ибрагим, красиво? — залюбовался Прохор.
Вскоре ярмарка открылась: выкинули флаги, распахнули двери пловучих магазинов. Зачалося торжище.
Все село высыпало на берег. Выезжали из тайги с огромными караванами оленей якуты и тунгусы, по вольному простору реки со всех сторон скользили лодки: надо торопиться окрестным селам и улусам — через три дня ярмарка двинется дальше, за сотни верст.
С ранней весны до поздней осени плывет она на дальний север, заезжает в каждое богатое село и, наконец, останавливается в Якутске. Там все распродается, баржи бросаются на произвол судьбы, и обогатившиеся торговцы возвращаются домой.
Вечером Прохор Громов обошел всю пловучую ярмарку и остановился у самого нарядного магазина. От берега, борт к борту, счалены три баржи. На каждой — дощатые, в виде дачных домов, надстройки. Разноцветные по карнизу фонари и вывеска:
ТОРГОВЫЙ ДОМ ГРУЗДЕВ С СЫНОВЬЯМИ
Прохор вошел в первую баржу-магазин: все полки завалены мануфактурой, сияли
четыре лампы-молнии, покупатели жмурились от ослепительного света, желтый шелк и ситец полыхали от ловких взмахов молодцов-приказчиков. Тунгусы стояли как бы в оцепенении, не зная, что купить, только причмокивали безусыми губами. Пахло потом, керосиновой копотью и терпким каленым запахом от кубовых, кумачных тканей.
Хозяин, глава дома, Иннокентий Филатыч Груздев — седой, круглобородый старик — очки на лоб, бархатный картуз на затылок — едва успевал получать деньги: звонким ручейком струилось золото, серебряной рекой текли круглые рубли, осенним листопадом шуршали бумажки. Шум, говор, крик.
— Уважь, чего ты!.. Сбрось хоть копейку.
— Дешевле дешевого… Резать, нет?
— Гвоздья бы мяе… Есть гвоздье?
— Проходи в крайний…
— А крендели где у вас тут?
Прохор стоял у стены и улыбался. Ему нравился весь этот шумливый торг: вот бы встать за прилавок да поиграть аршинчиком.
— Раздайсь! Эй ты, деревня! — вдруг гаркнул вошедший оборванец с подбитым глазом.
— Прочь, орда! Приискатель прет! Здорово, купцы! — он хлопнул тряпичной шапкой о прилавок, изрядно испугав дородную, покупавшую бархат, попадью.
— Почем? — выхватил приискатель из рук матушки кусок бархату.
— Семь с полтиной… Проходи, не безобразь, — сухо сказал приказчик.
— Дрянь! Дай высчий сорт… Рублев на двадцать, — прохрипел оборванец. — Да
поскореича! Знаешь, кто я таков? Я — Иван Пятаков, — куплю и выкуплю. У меня вот здесь, — он хлопнул по карману, — два фунта золотой крупы, а тут вот самородок поболе твоей нюхалки. Чуешь?
«Сам» мигнул другому молодцу. Тот весело брякнул на прилавок непочатый кусок бархату:
— Пожалте! Выше нет. Специально для графьев.
— Угу, хорош, — зажав ноздрю, сморкнулся приискатель. — А лучше нет? Ворс слаб.., ну, ладно. Скольки, ежели на пару онуч?
— На пару онуч? — захлопал глазами приказчик. — Тоись, портянок?
— Аршина по два!.. — крикнул «сам» и благодушно засопел.
— Это уж ты по два носи! Дай по четыре, либо, для ровного счета, по пяти.
Когда все было сделано, он швырнул броском две сотенные бумажки, сел на пол:
— Уйди, орда! — и стал наматывать бархат на свои грязнейшие прелые лапы, напялил чирки-бахилы, притопнул:
— Прочь, деревня! Иван Пятаков жалаит в кабак патишествовать… Кто вина жрать хочет, все за мной!.. Гуляй наша!..
И, задрав вверх козью бороду, пошел на берег. Длинные полосы бархату, вылезая из бахил, ползли вслед мягкими волнами. Удивленные примолкшие покупатели враз все заговорили, засмеялись.
— Ну, и кобылка востропятая!
— Вот какие народы из тайги выползают. Прямо тысячники… — сказал «сам» мягким масленым тенорком. — А к утру до креста все спустит… Смее-ешной народ…
До самой ночи гудела ярмарка. Но купец Груздев затворил магазин рано.
— Почин, слава те Христу, добер. Надобно и отдохнуть. Ну-ка, чайку нам да
закусочки.., с гостеньком-то, — скомандовал он и взял Прохора за руку. — Пойдем, молодчик дорогой, ко мне в берлогу… Знакомы будем… Так, стало быть, по коммерческой части? Резонт. Полный ре-зонт, говорю. Потому, купцу везде лафа. И кушает купец всегда пироги с начинкой да со сдобной корочкой. Ну, и богу тоже от него полный почет и уваженье.
Из мануфактурного отдела они через коломянковые расшитые кумачом драпировки прошли во вторую баржу: «бакалею и галантерею».
Купец отобрал на закуску несколько коробок консервов:
— Я сам-то не люблю в жестянках, для тебя это. А я больше уважаю живность. Купишь осетра этак пудика на два, на три да вспорешь, ан там икры фунтиков поболе десятка, подсолишь да с лучком… Да ежели под коньячок, ну-у, черт тя дери! — захлебнулся купец и сплюнул. Сладко сглотнули и приказчики.
— Эх, Прохор Петрович!.. Хорошо, мол, жить на белом свете! Вот я — старик, а тыщу лет бы прожил. Вот те Христос! Нравится мне все это: работа, труд, а когда можно — гулеванье. Ух, ты-но!
— Мы еще с вами встретимся… Вместе еще поработаем.
— О-о-о… А кой тебе годик, молодец хороший?
— Восемнадцать.
— О-о-о!.. Я думал — года двадцать два. Видный парень, ничего. А капиталы у тятьки есть?
— Тятька тут ни при чем. Я сам буду миллионщиком! — и глаза Прохора заиграли мальчишеским задором.
Купец засмеялся ласково, живые черные глазки его потонули в седых бровях и розовых щеках. Он хлопнул Прохора по плечу, сказал:
— Пойдем, парень, хлебнем чайку. Поди, девчонки-то заглядываются на тебя? Ничего, ничего… Хе-хе…
До полночи вразумлял его Иннокентий Филатыч, как надо плыть неведомой рекой, что надо высматривать, с кем сводить знакомство. Прохор слушал внимательно и кое-что заносил для крепости в книжку. Сидели они в небольшой комнате об одно оконце. Тут была и походная кровать с заячьим одеялом и три, с лампадкой, образа, возле висела гитара.
Старик курил папиросы третий сорт «Трезвон», прикладывался к коньячку, крестился на иконы, лез целоваться к Прохору и под конец всплакнул:
— Ну, и молодчага ж ты, сукин сын, Прошка!.. Вот тебе Христос. Женю… Девка есть у меня на примете. Сватом буду. Запиши: город Крайск. Яков Назарыч Куприянов, именитый купец, медаль имеет. Ну, медаль-миндаль, нам — тьфу! А есть у него дочка. Ниночка… Понял? Так и пиши, едрить твою в кочерыжки…
Весело возвращался Прохор домой. Вдоль берега костры горели. У костров копошились, варили оленину, лежали, пели песни охмелевшие тунгусы в ярких цветных своих, шитых бисером, костюмах, меховых чикульманах, черные, волосатые, с заплетенными косичками. Пылало пламя, огнились красные повязки на черных головах, звучал гортанный говор.
