человек. Только три года был он вольным. Но он и не помнит этих вольных лет. Был слишком мал. А теперь что захотят господа, то и сделают с ним. Мечтай не мечтай. Не человек крепостной — скот. Только обличье человеческое. И, несмотря на то, что Строгановы, почти никогда не заглядывавшие в свое неразделенное имение, жили в Москве и Петербурге и никакого зла Петру не сделали, вместо почтения, которому в церкви учил поп, в школе — учитель, дома — родители, в душе его, в общем-то, доброй и покладистой, поднималось вначале чувство недоумения, а затем, после того как он не мог объяснить себе таинственную разницу между графом и крепостным, — чувство неприязни, гнетущее и тяжелое.
Он часто смотрел на управляющего и думал о том, что тот тоже, как и его отец, деды и прадеды, был крепостным Строгановых. Он получил «вольную» не так давно. Говорили в народе, что купил он эту «вольную» согласием на вечное управление имением. Говорили еще, что в свободное время вместе с братом пишет он про жизнь Строгановых, начиная с тех древних времен, когда царь Иоанн Грозный выдал именитому человеку Григорию Строганову грамоту на управление пермскими землями. Все может быть.
И снова и снова вспоминал Петр дни, проведенные в управлении. Он переписывал документы. Это были человеческие судьбы. Сколько их прошло перед Петром!
Вот документ, который он переписывает с волнением: графиня Софья Владимировна Строганова отпускает на волю крестьянина Васильева с двумя сыновьями, четырьмя дочерьми, женой и сестрой за 2 тысячи рублей серебром. В документе ряд условий. Среди них и такое: «Если ильинское общество потребует от Васильева, то Васильев обязан поставить за него рекрута-наемщика, на основании заданных от меня правил», — пишет Петр красивым, четким почерком.
Но ильинское общество потребовало от Васильева не наемного рекрута: «Семейство Васильева хотя в настоящее время и не состоит на рекрутской очереди, но обязано внести в казну Ильинского еще 1000 рублей за сыновей, которые дорастут до рекрутов».
Итак, воля стоила Васильеву 3 тысячи рублей серебром.
«Откуда он взял такие деньги?» — думал Петр, переписывая эти документы.
«Откуда?» — думал он и теперь, вспоминая «дело» Васильева. Может быть, нечестным путем достал мужик эти деньги? Может быть, зарубил топором на пустынной ночной дороге денежного купца? Ради воли на все может пойти человек. От отчаяния бога забыть!
Симпатии Петра были на стороне не тех крестьян, что откупились, а тех, кто отважился бежать.
За то время, которое Петр провел в управлении, он переписал девятнадцать «дел» о побегах строгановских крестьян из Ильинского. Из них троих поймали. Наказали розгами, по тридцать ударов. Затем отдали в солдаты.
Как увлекательную книгу, читал Петр донесение в главное Ильинское управление о том, как бежал Никифор Нифонтов. Он заранее отправил якобы на учебу сына, заранее где-то припрятал коней с подводами, сказав, что они в заводе. За два дня до побега отправил «на богомолье» жену и дочь. А потом сам поехал «по делам».
Только через четыре дня спохватились, что нет на селе всей семьи Нифонтовых. Но мужик был с головой. Замел следы так, что лучший сыщик — крестьянин Амос Поносов не пронюхал, куда подался Нифонтов.
«Наверное, туда, — думал Петр, — где стоят скиты раскольников, куда собираются беглые крестьяне и бродяги, — в дремучие леса, между селением Ныробским и рекою Луньей, в двухстах верстах от этого селения, близ вологодской границы. Говорят в народе, что занимаются там они разработкой золотых руд, а подкупленные местные власти покровительствуют беглым и бродягам. Вот туда бы! Как Нифонтов! — Все чаще подумывал Петр о побеге. — Хочу быть вольным! Любой ценой хочу из крепости», — шептал он бессонными ночами. И может быть, привел бы в исполнение свое желание, если бы не этот путь в Петербург. Кто знает, как теперь сложится жизнь?
А дни сменяются ночами, дождливая хмурь — ясным теплом.
По изрытой колесами дороге тащат кони Ильинский обоз. Устало шагает белая красавица кобылица, вызывая восхищение встречных, когда подводы проезжают селами или городами.
Так же обреченно в углу повозки сидит угасшая и даже постаревшая Анфиса. Дед Софрон, всего повидавшим на своем веку, ко всему привыкший, как всегда, весел и разговорчив. Вспоминает молодость. Странно вспомнил, словно со стороны, не свою жизнь рассказывает, а чью-то другую. Петр, как ни силится, не может представить старика молодым.
Рассказы Софрона интересны юноше, но особенно интересно то, что открывается его глазам. Деревенские хаты удручают бедностью, города поражают многолюдьем.
И ждет он Петербург с таким нетерпением, точно от этого зависит, быть жизни его такой же горькой, как у всего рода Кузнецовых, или он, как орел, оторвется от вершины голой скалы и, грудью рассекая воздух, свободно и гордо поднимется в небо.
Петербург встретил ильинцев проливным дождем. В городе было пусто и тихо. Высоченные дома и узкие полоски свинцового, низкого нависшего неба несказанно поразили Петра. Ему вдруг захотелось на родные просторы Ильинского. Первый раз за всю дорогу захотелось домой. И опрятный домик Кузнецовых на широкой улице, и стонущий на печи дед, и сестра-полудурок с приоткрытым ртом в вечной улыбке своей, с нечесаными волосами, но все равно красивая яркими красками, молодые лица, которые пока еще не победила болезнь, — все показалось зовущим, милым, непонятно зачем брошенным. Он почувствовал гнетущее одиночество.
Кони свернули с дороги, процокали подковами по каменной мостовой и потащили подводы в открытые железные ворота, украшенные крупным орнаментом.
Глава вторая
Сестры Гончаровы возвращались с верховой прогулки. Все они с юности были отличными наездницами, и петербургская знать, отдыхающая на Каменном острове, а также кавалергарды, стоящие в летних лагерях по ту сторону Большой Невки, любовались наездницами.
Наталья Николаевна в это лето 1836 года не очень увлекалась верховыми прогулками. В мае у нее родилась дочь Наталья, после родов Наталья Николаевна долго болела, да и теперь, к концу лета, чувствовала себя не так уж хорошо. Она просто сопровождала сестер, как сопровождала их на балах. Девушки, хотя и
