ничто не передастся иному, светом жизни наполненному существу — хотя бы и горному оленю или малой птице, которая сидит теперь на ветке, растопорщившись? Если бы было так, жителю земли сделалось бы еще обидней и безысходней. Но так не должно быть, человеку хочется другого и все, истомленное в нем долгим ожиданием, потянулось бы и к малому, если бы это малое обещало приемлемый исход и надежду.
Теперь чаще человек стал задумываться о жизни и смерти.
— Что есть носитель жизни? — спрашивал он и однажды сказал на удивление просто, словно бы не предшествовал этому мучительный, порою казавшийся безнадежным поиск:
— Вода… Без ее круговорота не мыслимо появление живого существа. А еще что? Еда… А еще что? Огонь и дыхание. Прана. Без этого тоже немыслимо появление живого существа.
— А что такое смерть? — отыскав объяснение живому, начал настойчивее прежнего спрашивать человек и однажды сказал, велкомый сердечной своей сутью, которая истомилась в длительном поиске:
— А смерть еще не конец. Есть круговорот жизни, смерть лишь выпадение звена в цепи. Она не приводит к блаженству, только к стремлению восстановить выпавшее звено, чтобы человек мог продолжить существование хотя бы и в ином качестве. Прежняя жизнь сменяется новой, и все движется, как солнце по кругу. Перерождения следуют друг за другом.
— Отчего же они зависят?
— От меня и зависят, — сказал человек, — оттого, чего я совершил больше: добрых ли дел, злых ли, в погубление сущего?.. Ну, и оттого еще, кем я был до своего появления в этом физическом состоянии, работала ли душа моя, неведомая мне, все ж осознаваемая особенными токами, что идут от нее.
И еще сказал человек:
— Перерождения зависят от кармы, которая есть арифметическая сумма, получаемая от соединения доброго и злого начал во мне. Коль хороша моя карма, в другой жизни я могу стать брамином или кшатрием. Ну, а если… Впрочем, и ваисия нужен людям. И уж самое последнее дело возродиться рабом или неприкасаемым, судрой, а то и мошкой или червяком. О, неужели это возможно? Неужели всесильные Боги не видят, как я ревностно служу им и даже в худшую пору не причиняю никому зла, не пожелаю его и врагу. Бывает, поклонюсь ему при встрече и пройду мимо, если и услышу презрительно, сквозь зубы, оброненное слово. Будьте же милостивы ко мне, о, Боги, и вы, тапасьи, вставшие на путь Деваяны и благодаря высшей святости сделавшиеся способными двигать мирами, обновлять их!.. Я обращаюсь и к вам, сладкозвучные риши, певцы Ведов, кому по праву внимают все на земле, а не только люди. Случается, и гордая лесная птица опустится на неприметное взгорье вблизи того места, где собрались жаждущие священного слова люди, и долго сидит, склонив ярко-красную голову на бок и неподвижно глядя перед собой, и внемлет.
Я обращаюсь к вам, о, риши, и прошу вашего заступничества перед Богами и снисхождения ко мне, слабому. Я есть пыль на вашей одежде, песчинка на гималайской тропе, я есть все то невидимое и неощущаемое, что как бы живет и в то же время не живет; то, что во мне, тускло и бледно и нужно лишь в приложении к чему-то сильному и умному, надобному тому, что вы несете, о, риши, в сказаниях. Да, я отзвук, павший от вашей песни на землю, ее порождение, хотя и сияющее, недолгое в радости, я скоро угасну и уж не отыщешь меня нигде. Но я не грущу, я мысленно говорил с вами, о, риши, и теперь уверен, что вы услышали меня, и придет мне от вас, великодушных, доброе перерождение.
Человек, хотя и слаб духом, понял, что причина его страданий в карме, он наследовал ее из своего прошлого и не только из того, что известно ему, а и из неведомого.
— Да, — говорил человек. — Мне плохо, но я сам виноват, один я виноват, ведь и в прошлом был тоже я, пускай и не похожий на себя.
И он мысленно спрашивал, что делать, как избавиться от страданий, причина которым есть карма? И не мог найти ответа, не пришел еще час, все же на сердце у него менялось, как бы размягчалось, делалось добрее по отношению к миру, к природе, даже к зверю, причинявшему много зла человеку. Вдруг да и возникала мысль: а что как и зверь есть порождение кармы, обыкновенная арифметическая сумма своих добрых и злых дел, то есть и он несчастен?.. Трудно было следовать питрияне [11], не отступая от дороги предков, но и другого людям не оставалось, и в них вырабатывалась терпимость к жизни, какой бы тяжелой она ни была, невозмущенность ею.
Не потому ли древняя Индия, хотя и раздробленная на множество княжеств и царств, не знала горьких потрясений, все ломающих среди людей, погубляющих то доброе и светлое, что неизменно рождалось между ними?
— Ом… — говорил мудрец, с особой старательностью произнося священное слово, в беде и в ожидании ее, неизбежной, помогающее, длинно звучащее и завораживающее слух необычностью.
— Ом-м… да достигну я Брахмана!
Мудрец говорил негромко и с глубокой уверенностью, которая была еще и осознание себя частью сущего. А это значило, что ему было доступно и происходящее в пространстве, которое подчинялось единому движению и Закону. Все это вместе составляло Абсолютную Реальность, она одна, осознаваемая человеческой мыслью, недоступная большинству людей, высоко возносящаяся над ними, манящая и слабого рассудком, была совершенство, все остальное, происходящее на земле, во благо ли ей, в унижение ли, являлось отражением Абсолютной Реальности. И тот, кто постигал это, не очень-то радовался пониманию, а со временем стал ощущать неуверенность и острую, почти болезненную неудовлетворенность собой.
Началось же осмысление жизни и все возрастающее отторжение ее неколебимости, которая сулила радость, осознание ее бесполезности в миру Абсолютной Реальности еще в то время, когда в долине темноструйных рек Инда и Ганга, стиснутых высокими красными берегами, часто выталкивающихся из русел, отчего близлежащие леса наполнялись яростным гулом, стронутые с привычного движения и как бы разобиженные волны нескрываемо зло и упрямо обламывали сухие ветки и шипя заполняли ямы и впадины возле упавших деревьев, люди стали строить нехитрые слабые жилища, для чего выбирали тихие, открытые солнцу места. Они спустились с Гиндукушев, смуглолицые, крепкие, голубоглазые люди арийского племени, те из них, кто не ушел в ту сторону, где прячется солнце, а вознамерился осесть на этой лишь с виду суровой (в здешних местах водились тигры и львы, огромные, как бы сплошь из камня, еще не приемлющие людской ласки, слоны и
