что настанет день и наша бабушка встанет из гроба. Господи, как это меня радовало!..
Мою мать звали Нигяр. Видели ли вы цветок, который уже увял, не успев еще распуститься? Такова была моя мать.
Бедная женщина! Никогда не забыть мне твоего бледного печального лица!
Почему ты была такая невеселая? Почему глаза твои глядели так грустно и в них почти никогда не высыхали слезы?..
Моя мать была худая, стройная женщина со слабым сложением. На ногах она всегда была больна, но никогда не ложилась в постель.
— Кто же будет смотреть за моими детьми, — говаривала она, когда ей советовали лечь в постель поотдохнуть, набраться сил, окрепнуть малость.
Целыми днями она не знала ни отдыха, ни покоя. То она пекла, то стряпала, то стирала, то шила и штопала.
Но не домашние заботы мучили ее и терзали. У нее было затаенное горе, о котором я в то время не знал, но теперь-то все знаю.
Во всем селе она славилась, как искусная швея и закройщица. Но за работу платили ей ничтожные гроши. За целую неделю она зарабатывала несколько мелких грошей, и на эти-то гроши мы и должны были жить.
После смерти бабушки вся забота о семье легла на плечи матери.
Сестры мои — Мария и Магдалина — еще слишком малы для того, чтоб помогать ей. Напротив, они скорее ей мешали работать. Родились они близнецами и так были похожи друг на друга, что я их всегда путал — принимая одну за другую. Мать сшила им шапочки разного цвета — Марии — зеленую, а Магдалине — красную, чтоб можно было их отличать друг от друга.
Я хорошо помню как эти два ангелочка ссорились из-за шапочек. Если случалось, что кто приласкает или похвалит Марию, то Магдалина хватала у нее шапочку и надевала на свою голову, чтоб самой стать Марией и удостоиться ласк и похвал…
Я был очень беспокойный мальчик, но несмотря на это, мать меня никогда не била. Ведь я был ее единственным сыном! И ее нежность ко мне доходила до того, что она прощала мне буквально все.
Рано утром выбегал я из дому немытый, непричесанный и целый день играл и бегал с уличными мальчишками.
Мать отчасти была рада тому, что я ухожу из дому, потому что, оставаясь дома, я всегда что-нибудь ломал, или портил, а то от безделия начинал бить или обижать сестер.
Бедные дети! С какой покорностью и терпением выносили они обиды и грубости своего брата! То, что я — мальчик, внушало им уже тогда сознание, что я выше их и поэтому могу их мучить и бить. Уже с самого детства внедрялась в них мысль, что они рабыни мужчины…
Я не давал покоя и нашим соседям. У них сложилось мнение, что я не настоящий сын своей матери, а отродье нечистого духа, подкинутое им моей матери, взамен ее подлинного сына, которого черти утащили в свое царство. Но я не был похож на черта. Напротив, я был довольно красивым мальчиком, но вместе с тем и большим шалуном.
Моя мать, конечно, не верила россказням соседок о моем происхождении и в ответ им как неопровержимый довод приводила то, что бабушка об этом ничего не сказывала. Уж ежели б что-нибудь подобное случилось во время моего рождения, то бабушка об этом наверняка бы знала. В этих делах она понимала толк…
Отца своего я припоминаю как сон.
Помню, он был сухой, высокий, сутулый мужчина. Голова у него до времени поседела. Звали его Сааком, сыном Айрапета.
Ему было всего 36 лет, но преждевременная старость наложила на его лицо свою печать.
Почему он так рано состарился? Почему он также как и мать был всегда грустен?..
Я редко видел его дома. Он почти постоянно бывал в поле или в саду. Всю весну, лето и осень он работал: то сеял, то жал, то молотил, а то работал в саду. Зимой он работал за ткацким станком. И, несмотря на это, он всегда бедствовал.
Он не был расточителен, не пил, не курил, одевался очень плохо… Я помню его лапти, которые чинились так часто, что от множества заплат совершенно отяжелели и трудно было в них ходить. С его шапки вся шерсть вылиняла, осталась одна голая шкурка.
Но почему же так одолевала его горькая нужда?..
Часто у нас в доме не бывало ни кусочка хлеба, и сестры начинали плакать, прося есть… А есть было нечего…
…В неурочный ночной час являлись к нам сборщики податей и налогов. Они стучались в дверь с таким остервенением, что, казалось, сейчас выломают ее, если немедленно не открыть им. Врывалась к нам целая ватага «феррашей», и дом наш превращался в ад. Всеми нами овладевал ужас. Отец бледный, как мертвец, стоял перед ними, мать дрожала в смертельном страхе… Мы с сестрами кутались в одеяло, но не могли спать… Мы замирали в ожидании страшного.
И вот «ферраши» приступали к делу.
Они крепко привязывали отца к столбу, так чтоб он совершенно не мог двигаться. Затем приносили пучок свежих прутьев и начинали его бить… Отец сперва лишь стонал, но потом он начинал неистово кричать и умолять своих палачей… Но кто обращал внимание на его стоны и мольбы!..
Им нужна была подать и, горе, если хоть чуточку задержались и не внесли вовремя требуемых денег. Надо было немедленно уплатить, иначе экзекуция принимала еще более жестокий характер. У ног отца разводили огонь и начинали прижигать его тело каленым железом.
Господи! Какие муки переносила при этом моя мать! Этого я не в состоянии описать. Она почти сходила с ума. Она снимала с головы, с шеи, все свои жалкие украшения и предлагала «фер-рашам». Она на коленях умоляла их не убивать нашего отца, подождать до утра, обещая на рассвете достать требуемую сумму и вручить им…
И сейчас еще дрожь пробирает меня, когда вспоминаю те ужасные ночи…
Ферраши всегда являлись ночью, подобно жестоким и злым детям, которые по ночам лишь отправляются разорять гнезда и ловить бедных беззащитных птиц, зная хорошо, что ночью несчастной птице негде приютиться, кроме как в своем гнезде.
Жестокие, беспощадные ночи! Сколько мук и слез стоили они моей несчастной матери. В полночь она брала из дому медный котел, или еще что-нибудь и носила в залог виноторговцу, чтоб достать для феррашей вина. Из наших кур и цыплят она ночью готовила им кушанья… И эти безжалостные, свирепые гости жрали
