С тех пор Керемет сделался злым богом и, возненавидев человека, стал мстить и вредить ему на каждом шагу как в личной жизни, так и в хозяйственной…
Так черемисин сотворил себе бога доброго и бога злого. Добрый — далеко, а злой — на земле, в непосредственной близости к человеку. И, вероятно, поэтому злой бог Керемет пользуется у черемис значительно большим вниманием, чем добрый Юма: зло человек всегда сильнее чувствует, чем добро… Любопытно, что, разделив небо и землю, Юма и Керемет прекратили между собою всякое ратоборство: Юма стал сам по себе, а Керемет сам по себе…
Всякий делает свое дело: один доброе, другой — злое. Должно быть, породнившийся с Юмой чрез Дочь Неба человек боится больше Керемета и других злых духов, ибо главный религиозный ритуал посвящен черемисином Керемету. Родство человека с богом через Дочь Неба, через женщину, повело к тому, что черемисская женщина никогда не была под супружеским гнетом и никогда не была страдательным существом при выходе в замужество, как это имеет место до сих пор в нашем крестьянском быту: у нас невестка — общая прислуга в новой семье мужа, новая рабочая сила, на невестке отражаются все неприятности в доме; старые русские песни полны жалоб на горькую судьбину в замужестве, а свадебные игры и песни полны тоски, слез и страха пред грядущим. Не так у черемис. Здесь женщина получила божественную защиту через Дочь Неба: «молодую» принимают в доме мужа с любовью и почетом, она не попадает в последние члены чужой семьи, а часто становится во главе всего дома… Здесь жена — настоящая подруга жизни. Женщина вообще у чувашей и черемис стоит высоко…
В черемисском язычестве есть уже некоторый переход к единобожию. Будучи черемисским богом в особенности, добрый Юма вместе с тем считается главным над всеми прочими богами — русским, татарским, чувашским и т. д.
Посредниками между человеком и богами у чувашей и черемис являются жрецы, называемые ворожниками, мужанами, колдунами, в роли которых нередко выступает и женщина. На богов своих они смотрят довольно корыстно: задабривают их жертвою либо в надежде получить земные блага, либо из страха потерять их от гнева богов. Когда молятся, то все — «дай! дай! дай!». Никаких хвалебных молитвословий у них не имеется. Народ весьма практический. Будущая жизнь представляется им подобною настоящей, только без горя и нужды, в полном изобилии всех благ вещественных…
Жертвоприношения бывают домашние и общественные. Последние совершаются в лесу и непременно с участием ворожника, между тем как дома роль жреца исполняет хозяин дома. Теперь, впрочем, общественные жертвоприношения вывелись: нет глухих лесов, где можно было бы не бояться христианского Бога и его защитников, духовных и чиновных, везде — чужой глаз. Если и совершаются такие общественные таинства, то в такой тайне, что увидать их постороннему человеку, каким считается даже формально только зачислившийся в христиане сородич, невозможно. А еще в шестидесятых годах прошлого столетия такие общественные моления и жертвоприношения совершались не менее трех раз в году. Исследователи быта инородцев того времени так описывают эти жертвоприношения: накануне жертвоприношения все его участники непременно моются в бане и являются на месте в чистом белье, в новой белой верхней одежде, в свежих лаптях и онучах[164], имея при себе высокие берестовые шапки. Среди лесной поляны расстилается белая кошма, на которой раскладываются в известном порядке жертвенные лепешки. Около кошмы пылает костер, над которым висит котел с водою для варки жертвенного мяса. Около костра — жертвенные животные: овца, теленок, а иногда и лошадь; тут же несколько бочонков с пивом, вином, медом и с берестовыми ковшами. Вблизи костра — ряд новых липовых стволов. Все участники становятся лицом на восток. По краям стволов прилепляются горящие восковые свечи. Ворожник или мужан испытывает годность жертвенных животных; для этого он, привязав жертву к дереву, льет вдоль спины животного от головы к хвосту холодную воду из ключа: если животное вздрагивает и начинает встряхиваться, — значит, жертва угодна богу. Все в этом случае изъявляют радость, восклицая хором:
— Прими любезно!
Ворожник берет в руки острый нож и топор и начинает бить их друг о друга. При этих звуках все присутствующие падают на колени, а ворожник приступает к закланию жертвы. Убитое животное расчленяется и от всех частей его тела берется по куску для жертвы; эти жертвенные части кладутся в особый берестовый сосуд (берестовое ведро) и туда же бросают отломленные от лепешек кусочки и льют понемногу пива, вина и меду. Все содержимое ворожник с молитвою, содержание которой в общем исчерпывается словом «дай!», льет в огонь костра. После этого ворожник берет горящую и дымящуюся головню из костра и кадит ею над столами. Таинство свершилось. Шкура животного отдается жрецу. Остатки жертвенного мяса варятся в котле при общих радостных кликах и плясках вокруг жертвенного огня; затем начинает пиршество и разгул…
Представьте себе ночь в лесу, людей в белых одеждах и высоких берестовых шапках, с гиканьем и пляскою прыгающих вокруг огня; людей — то падающих ниц и не смеющих поднять головы, то вскакивающих и приходящих в радостное неистовство; представьте резко разносящийся во мраке леса звон от битья сталью огромного ножа в железо топора, и самое жертвоприношение, и следующее за ним пиршество, на котором присутствуют и мужчины, и женщины! Разве эта картина не переносит вас в страну дикарей Африки или Австралии?
А в каких-нибудь пятидесяти верстах на гористом берегу Волги высятся христианские храмы города Козьмодемьянска, и звоны колокольные носятся над Волгою; а еще подальше, в каких-нибудь десяти часах езды на пароходе, стоит город Казань и там университет, духовная академия, разные высшие институты, множество гимназий; беспрерывно потрескивают телеграфные аппараты, по улицам бегают электрические трамваи и автомобили, говорят по телефону…
Разве все это не сказка?..
Стенькина казна[*]
(Легенда)
Выводятся уже теперь кладоискатели, эти мученики-поэты из темноты народной, поверившие в фантастическую сказку о заклятых кладах, сокрытых в лесах нашими легендарными разбойниками… А в старину их было много. Да и старина-то эта не так уж далека: на моей памяти еще жили-были эти несчастные фантасты-мечтатели, всю жизнь прожившие во власти этой сказки, много из-за нее претерпевшие, но и на краю могилы не желающие расстаться с властною мечтой овладеть заклятым золотом и внезапно превратиться из бедняка в миллионера!.. В начале восьмидесятых годов на улицах города Казани можно еще было видеть одного из таких мучеников-фантастов. Всю жизнь проискал клады, разбил свою личную жизнь, потерял или, как про него говорили, «прорыл» собственный домик где-то на окраине города, «прорыл» все достатки, лишился любимой жены, детей и на старости лет превратился в одинокого полоумного скитальца, бродившего по трактирам и по купцам, где кормили и давали ему приют на ночь за занятные разговоры и чудачество, веселившие скучающих по сказке людей…
Миф о сокрытых в земле богатствах, рожденный фантазией наших предков из языческой религиозной легенды, особенно крепко засел в памяти нашего приволжского народа. Погибшие в веках истории царства: Булгарское, Казанское, Астраханское, Золотая Орда, исчезнув с лица земли, оставили следы своего существования — в земле, откуда эти следы случайно, при обработке земли или во время земляных работ при постройках, открывались изумленному взору темного человека нередко в виде золотых и серебряных монет и предметов. Эти находки, конечно, питали народную фантазию, давая новую живучесть религиозному мифу о сокрытых злыми силами в недрах земли богатствах, а отбирание этих находок «в казну» и археологические раскопки под охраною правительственных властей только подливали масла в огонь народной фантазии. Затем, среднее Поволжье было преимущественной ареною наших политических движений народных масс во главе с легендарными героями-разбойниками, окруженными в народной памяти ореолом царственного величия, могущества и богатства. Куда же девалась богатая казна этих царственных разбойников? Конечно, они спрятали ее в земле, в горах, да в лесах! Бегство раскольников в дремучие леса по Черемшану и Керженцу, богатые скиты, тайно поддерживаемые богатым купцом «древляго благочестия»; необходимость хорониться от чиновных «щепотников»[166], нападение их на такие скиты и исчезновение последних — тоже давали толчок народной фантазии в эту сторону. Наконец, самая жизнь в Поволжье, тревожная от бесконечных столкновений племен и народов, от борьбы с разбойством, и боязнь держать в доме скопленные деньги действительно повели к обычаю в старину зарывать их в котлах и горшках в землю в укромных приметных местах — доказательством чему служат действительные находки таких кладов…
