- Шарп! Шарп! Шарп!
Подниматься нужно не сбивая дыхания, но страх уже отступил под натиском всеобщего боевого клича, да и кому нужно ровное дыхание перед лицом смерти? Пуля ударила в палаш Шарпа, дернула, но не сломала – а до сабель осталось совсем немного. Шарп метнулся вправо, оглушенный победной песней смерти. Под рукой вывернулся камень, отбросив назад, но появившаяся из ниоткуда огромная рука толкнула его вперед, и Шарп ухватился за конец толстой цепи, удерживавшей chevaux de frise: вершина, последнее владение смерти.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Французы дали еще один залп, пушки отпрыгнули назад – но брешь уже была взята. На гребне стояли два высоких человека, огонь обходил их стороной – и устрашенные французы побежали, понимая, что скрыться некуда. Харпер запрокинул голову к небу и издал боевой клич: они сделали невозможное.
Шарп бежал вниз, в сторону города, палаш в его руке жил собственной жизнью: смерть была одурачена и требовала расплаты за взятую брешь. Клинок рубил синие мундиры. Людей Шарп не видел: здесь были только враги. Он мчался, оступаясь и падая, пока склон не кончился: он был внутри, в Бадахосе! Он зарычал, наткнувшись на спрятавшийся в тени стены орудийный расчет, вспомнил пушки, изрыгающие пламя и смерть – и ринулся убивать ублюдков: клинок рубил их, резал, крошил. К палашу присоединился топор, и вскоре французы оставили даже новую, совсем низкую стену, наскоро построенную за брешью: эта ночь была ночью их поражения.
А через брешь, как и через две другие, лился мрачный поток, издававший кошмарные бессвязные звуки: плач банши[52], в котором была только скорбь и смерть. Безумие превратилось в ярость: люди убивали и убивали до тех пор, пока не опускались руки, пока одежда до нитки не пропитывалась кровью, пока вокруг просто не оставалось людей, которых можно было убить. Тогда они двинулись на улицы, и поток захлестнул Бадахос.
Харпер перескочил через новую низкую стену. За ней скорчился человек, взмолившийся о пощаде – и топор опустился: Харпер решил придержать свой гнев до городских улиц. Впереди замаячила группа синемундирников, он побежал туда, размахивая топором. Там был и Шарп, они убивали вместе, мстя за своих убитых, за кровь, за то, что армия была практически уничтожена, и за то, что эти ублюдки смеялись над ними. Кровь за кровь, нужно сравнять счет, пролив столько же крови, сколько сейчас заполняло крепостной ров Бадахоса.
Шарп заорал, разжигая на секунду отхлынувшую ярость. Клинок покраснел от крови, но Шарп не останавливался: он хотел убивать французов, он преследовал их, оскалив зубы и оглашая ночь криками. Где-то шевелилась тень, поднималась рука в синем мундире – и палаш взлетал, бил, снова взлетал и снова бил, прорубая плоть и высекая искры из мостовой.
В тени притаился француз, университетский математик, призванный в армию и ставший артиллеристским офицером. Он насчитал сорок атак на Тринидад, отбил их все, а сейчас старался не шуметь, пережидая царившее вокруг безумие. Он думал о невесте, ждущей его дома, во Франции, и надеялся, что она никогда не увидит ничего столь же ужасного. Заметив стрелка, француз вжался в стену в тщетной надежде, что его не заметят, но офицер уже повернулся в его сторону. Математик, увидев бледное лицо и глаза, слепые от слез, закричал: «Нет! Мсье, нет!» - а клинок забрал его жизнь, выпотрошив, как Кресакра. Шарп рыдал от ярости, рубил снова и снова, пиная несчастного артиллериста, калеча неподвижное тело, пока огромные руки не обхватили его, не давая вырваться.
- Сэр! – тряс его Харпер. – Сэр!
- Боже!
- Сэр! – Харпер схватил Шарпа за плечи, разворачивая лицом к себе.
- Боже!
- Сэр! Сэр! – Харперу пришлось похлопать его по щекам, чтобы привести в чувство.
Шарп обессилено прислонился к стене, откинув голову на холодный камень. Он тяжело дышал, рука дрожала, а мостовая вокруг была залита кровью. Взгляд его упал на изрубленное тело молодого артиллериста:
- Боже мой! Господи Иисусе! Ведь он сдавался!
- Уже неважно, - Харпер опомнился первым: топор его был разбит, он мог только наблюдать, как Шарп убивает направо и налево. Теперь, обняв Шарпа за плечи, он успокаивал его и видел, как безумие постепенно уходит.
Шарп взглянул в небо и равнодушно произнес:
- Мы сделали это.
- Да, - просто ответил Харпер.
Шарп снова откинул голову на холодные камни и закрыл глаза. Брешь была взята. Чтобы сделать это, потребовалось прогнать страх, а вместе с ним – и все чувства, кроме ярости и гнева. Все человеческое должно уйти – только тогда удастся победить непобедимое.
Харпер тронул Шарпа за локоть. Никому, кроме Шарпа, подумал он, не под силу было перевести людей через смертельную вершину.
- Сэр? Сэр?
Глаза открылись, обрели осмысленность, и Шарп оглядел усеянную трупами мостовую: он победил свою гордость и прошел через брешь. Все кончено. Он взглянул на Патрика Харпера и задумчиво проговорил:
- Хотел бы я играть на флейте...
- Сэр?
- Патрик?
- Тереза, сэр. Тереза.
Боже всемогущий! Тереза!
Хэйксвилл не собирался лезть в ров. Но полк Южного Эссекса пошел в атаку, оставив легкую роту вести прикрывающий огонь с края гласиса, и сержант понял, что лучше поискать укрытия возле равелина – по крайней мере, там не получишь удара топором от Харпера. Поэтому он спустился по лестнице, рыча на перепуганных людей, и спрятался среди тел. Он видел, как шла атака, видел, как она захлебнулась и как Уиндхэм с Форрестом пытались снова и снова бросать полк вперед, но думал только о том, как получше спрятаться. Сверху на нем лежали три еще теплых тела, время от времени он чувствовал, что они дергаются от попаданий картечи. Было не вполне удобно, зато безопасно. Какой-то незнакомый лейтенант попытался вытащить сержанта из его логова, крича и требуя идти в атаку, но Хэйксвилл ухватил лейтенанта за щиколотки, дернул, и байонет легко вошел между ребер. Так у Хэйксвилла появилось четвертое тело, тело с удивленным лицом. Сержант усмехнулся, пошарив по карманам и подсумку: четыре золотых монеты, серебряный медальон и, что лучше всего, карманный пистолет, торчавший за поясом. Оружие было заряжено и, судя по всему, хорошо отрегулировано. Хэйксвилл сунул его в карман: любая мелочь пригодится.
Тесемки его кивера были туго затянуты под подбородком. Хэйксвилл потеребил узел, развязал его, поднес кивер к лицу и заискивающим голосом прошептал туда: «Теперь мы в безопасности. Я же обещал: Обадия тебя не обидит».
Где-то рядом, за парапетом из тел, стонали и кричали люди, кто-то звал маму. Голова Хэйксвилла дернулась, как у зверя, взявшего след, он прислушался и снова заглянул в кивер: «Он хочет мамочку, да. Свою мамочку!» На глазах обычно бесчувственного сержанта выступили слезы. Он глянул в темнеющее над языками пламени небо и завыл.
Во рву иногда наступали моменты тишины, когда со стен переставала литься смерть, и гора тел, живых и мертвых, неподвижно застывала под прицелом сотен орудий. Но только начинало казаться, что бой закончен, как снова начиналось движение: люди пытались достичь брешей, прорваться – но пушки снова начинали стрелять, и вскоре вокруг слышались только стоны. Кто-то сходил с ума от бесконечной боли. Одному показалось, что он видит и слышит не пушки, а кашель и отхаркивание Господа Бога. Он упал на колени и молился, пока Господень плевок не снес ему голову. Но Хэйксвилл был в безопасности. Защищенный спереди стеной из мертвых тел, он удобно откинулся на склон рва, профессиональным ухом слушал мельчайшие детали боя, качал головой и разговаривал с кивером: «Не сегодня, сегодня я не смогу. Красотке придется подождать, да. Не сегодня. Сегодня мы проиграли».
Он не знал, сколько пробыл во рву, сколько раз вздрагивала от попаданий картечи мертвая плоть вокруг или сколько стонали умирающие, пока не затихали навсегда. Время измерялось стонами, выстрелами, постепенно уходящей надеждой – пока внезапно не оборвалось, наповал убитое мощным боевым кличем.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Лицо Хэйксвилла дернулось, он перегнулся через стену своего укрытия. Повсюду из-под мертвых тел поднимались живые, они бежали в сторону равелина, а справа готовилась новая атака на Тринидад.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Теперь эти двое, Шарп и Харпер, точно погибнут, картечь своего не упустит, подумал сержант, ухмыляясь. Но они упорно продолжали лезть вверх, как будто крики только подгоняли их.
- Шарп! Шарп! Шарп!
Хэйксвилл увидел, что Шарп упал почти на самом верху, и сердце сержанта запрыгало от радости: подстрелили! Но нет, ублюдок, подталкиваемый Харпером, добрался-таки до цепи, удерживающей chevaux de frise. Вот он, стоит во весь рост, озаряемый языками пламени, попирает центральную брешь, и ирландец рядом, клинки наголо. К ярости сержанта, они победным жестом вскинули руки вверх и исчезли, ринувшись в город, и Хэйксвилл понял, что время пришло. Он разбросал гору тел, натянул кивер и начал проталкиваться сквозь толпу, сгрудившуюся у Тринидада.
