Весь день пальба возникает то слева, то справа, а то и впереди колонны, в каждом едва населенном пункте, где встречаются разрозненные группы немецких солдат, пробирающиеся по горным тропам к нашим союзничкам, чтобы сдаться в плен им, а не нам — страшным азиатам.
В этой тихой деревушке, по всему видно только что бой был. Хорошо, без артиллерии обошлись: хотя окна в домах — вдрызг! Но стены и крыши целы, есть где ночевать. Под конец войны артиллерии наклепали столько, что пехоте невмоготу. Впрочем, пехоте всегда невмоготу: и в наступлении, и в отступлении, и в обороне, и с артиллерией, и без. Позавчера под вечер из-за сопливых юнгштурмовцев, которых я и пулеметом пугнул бы так, что им пришлось штанишки от попочек отклеивать, так нет же, какой-то заблудившийся артдивизион стодвадцатимиллиметровых пушек-гаубиц так лихо дал прикурить по городку, что симпатичный, небось исторический, городок со средневековым замком извели на кирпичный порошок, пригодный для чистки пуговиц перед грядущим Парадом Победы. Видимо, пушкарям не терпелось избавиться от бесполезного груза тяжеленных снарядов. Браво отстрелявшиеся «боги войны», взревев могучими моторами, отправились блуждать по путям неисповедимым, а мы, «царица полей», остались ночевать среди горящих руин.
В горах этих долбанных, где об ландшафт все ноги изотрешь, если сразу не обломаешь, от артиллерии, как и от танков, толку чуть и даже меньше. Только пехота, которая в каждой дырке затычка, тут воюет. Поэтому от нашей роты половина и осталась. Не столько при штурме Вены, сколько на крутых альпийских дорожках «исписались карандаши», как изящно называют потери пехоты штабные генералы.
Остались от полной роты в аккурат полтора взвода, которые задумчиво восседают на шинельных скаточках перед просторным домом с мансардой, пока старший сержант Акимов, он теперь за ротного старшину, с двумя солдатами дом и двор осматривают. В настроении лиричном и чуть-чуть философичном на шинельной скаточке я задумчиво сижу и на этот дом гляжу из давнишней сказочки. Незнакомый дом чужой предоставлен мне судьбой. Но идет все своим чередом «и сегодня здесь будет мой дом»… ни-хре-на и его обживем!
Даже удивительно, как меняется любое помещение, куда вваливается наша рота! Только что чужой, загадочный интерьер со своими запахами, звуками, обстановкой, после команды: «Первый взвод налево, третий направо, второй посередине… па-а места-ам… ма-а-арш!» — становится привычной казармой. И будь это концертный зал, где звучала музыка Штрауса и пахло изысканными духами, или крестьянский дом, недавно наполненный детским гомоном и запахами перца и хлеба, — любое помещение вмиг наполняется родным ароматом роты: махры, портянок, свежей ружейной смазки и застарелого пота. Таинственный шепот призраков прошлого смущенно смолкает от специфично резких сержантских голосов, звяка военного железа, бряка котелков, клацанья затворов при проверке оружия и слитным гулом незлобивой перебранки, окликов, подначек, смеха и бездумных расхожих фразочек из того особенного армейского матерщинного лексикона, который и не ругачка, и не юмор, а просто — разговорчик. В армии матом не ругаются, в армии матом общаются и очень задушевно.
У всякого создания Божьего бывает обжитое место: пещера, берлога, нора… короче — дом его.
Иисус сказал ему: лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову (Лк.9:58).
И мы, пехота, сыны человеческие, тоже мыкаемся! Но если человек засыпает каждый раз на новом месте, то домом его становятся те, кто с ним кочует. Для Христа домом были Его ученики, для меня — рота. Она — мой дом в самом обычном понимании этого слова. С привычными анекдотами и запахами. Привычный дом, который утром по привычной команде привычно закидывает на привычные плечи привычные оружейные ремни и хомуты скаток и привычно шагает в привычную неизвестность привычной войны…
Говорят, что муравей не может жить без муравейника, даже если поселить его в армейском продскладе. И фронтовику невмоготу, если оставить его без роты и батальона, которые его стерегут, берегут и подкармливают. Нас, таких разных в прошлой жизни, так притер друг к другу общий дом вторая рота, будто б мы и родились ротой, с ротной памятью и подначками. Каждый в роте как облупленный, потому что при такой общей, близкой и тесной жизни друг от друга передаются не только мандавошки, но и образ мыслей.
Все о каждом знают такое, что не знают и не узнают ни папа, ни мама, ни будущая жена, даже энкаведе. Только одно неизвестно: а что и с кем завтра будет? Попадет ли его фамилия в графу: «Потери»? А с потерей каждого все оставшиеся в роте теряют что-то от себя — кирпичик ротного дома… Но мне грех на войну обижаться. Тьфу-тьфу-тьфу, постучу и по лбу, и по прикладу, как видно, ангел хранитель мне достался шустрый. Только разочек Курносая меня пощупала, хотя и с юморком. Пошутила, но предупредила: «Эй, Рыжий! Наглеешь?»
* * *
Когда под Секешфехерваром позади меня что-то шандарахнуло, то взрывом меня к стенке так плотненько приложило, что вырубило из сознания до полного мрака в сообразиловке. Так уж в жизни поведется: были бы мозги, а сотрясение найдется! Когда в мозгах посветлело, то почувствовал я в левой штанине что-то теплое, липкое. Подумал о расстройстве желудка на почве сильных впечатлений от окружающей действительности. Но подбежавший Леха установил медицинский факт ранения в ягодицу.
Кусочек железа в заднице как довесок незначительно изменил мой вес, но значительно утяжелил мое настроение. На всю боевую выкладку бойца пулеметчика — 36 килограммов! Хирург в санбате, выколупывая осколок из моего организма под сто граммов спиртяшечки для общей анестезии, под мое печальное кряхтение объяснял научно:
— Давно воюешь, солдат? А ранение только первое? Видать, ты хитрожо-оп… все уворачивался? А вот для твоей хитрой жопы, хитрый осколок нашелся — винтом! На!.. любуйся…
Звякнула в плошке хитро-изогнутая железка в сгустке крови, а хирург засмеялся своей шуточке. Может быть, в первый раз засмеялся молодой, еще недоучившийся хирург в те ненастные секешфехерварские ночки и денечки, которые простоял он бессменно за полевым хирургическим столом, под шум дождя и уханье «богов войны» кромсая искалеченное мясо человечье! А шуточка хирургическая запомнилась мне потому, что была она только первой среди множества шуток, которые предстояло мне услышать в медсанбате по поводу моего «хитрожопого» ранения.
В санбатовской команде выздоравливающих амбулаторно лечились легкораны без отправки в госпиталь. Хорошая компания, душевная. Но на мою беду на соседней койке оказался старший сержант из полковой разведки, разбитной парень Володька Сугатский. Был он на пару лет меня старше, пережил на передке две зимы и три ранения, имел «Славу», «Отвагу» и «Боевые заслуги». Вроде бы при годах и таком иконостасе мог бы быть и посолиднее. Но был он родом из Одессы, а родство с таким шебутным городом запросто нахратит любую серьезную биографию. И Володька, как и многие жители этого говорливого города, не мог ни есть, ни пить, ни в сортир сходить без того, чтобы «по пути заправить баки, да так, чтобы через край лилось!»
Узнав о моем экзотическом ранении, Володька расцвел как майская роза и взял персональное шефство над моим ранением, подавляя своей напористостью все мои возражения. И хотя его грубоватые шуточки были не обидны, но когда над тобой шутят непрерывно с утра и до вечера, то хоть уши на гвоздик вешай… таки это уже совсем не смешно, а наоборот. А утром в санбате после моего появления произошло событие более потрясного значения: в помещение команды легкоранов явилась, кажется, не касаясь земли грешной, свежеумытая, розовеющая от смущения, юная медсестреночка, имеющая благое намерение делать нам перевязки «на дому», из-за занятости хирургии. Это явление, совпав с моим появлением, вызвало бурное извержение Володькиного речеиспускания:
— Ой, мамочка моя, женщина! Век мне щастья не видать, як на свете е хто чаривней цей сестрички! Це ж найкращий из ангелов предохранителей! Так шооо жеж скажете, братцы, за тот кошмар одесского значенья, ежели кровавый фашизм, таки, оторвал мне лучшую половиночку самого харного уха во всей Одессе! Як подывлюс, так зараз и теряюсь: а яким жеж местом мне понравиться цей харненькой сестричке! Ось дрУхое ухо я держу ще вострее, как маю рядом боле хероичного хонкурента — Сашу с Уральмаша! Тильке благодаря ему, имею я наличный интерес войти в мировую историю тем же местом, що оздоровляюсь не токо плечом к плечу, но и тохес к тохесу с выдающимся хероем! — тут Володька закатывает эффектную паузу для того, чтобы, как Ленин на памятнике, устремить указующий перст на мою многострадальную казенную часть. Эта пауза дает мне возможность для реплики:
