Лежа с сомкнутыми веками, Мадэмин восстанавливал в памяти картины беспощадной расправы над жителями аулов, и его тонкие бескровные губы подергивались в мстительной усмешке. «Аллах, пощади! Смилуйся, всевышний!» — звенели в ушах голоса стариков и женщин с детьми, загнанных в кибитки и подожженных воинами. «Сгорели, как жалкие ящерицы!»
Хан будоражил память и слышал, как за кожаным пузырем шатра устраивалось на отдых его победоносное войско. В отдаленном людском гомоне чувствовалась торопливая деловитость. Его храбрые воины, ощущая близость родного очага, вели себя куда раскованней, нежели в степях Мерва. Громкая перекличка перемежалась смехом и песнями, И даже в ворчании верблюдов в ржании коней слышалась радость возвращения. Общее настроение войска постепенно передалось Мадэмин-хану. Он успокоился и уснул.
Проснулся он от зудящего звука осы. Красная хивинская оса с полосатым брюшком деловито обследовала шатер хана, то поднимаясь под купол, то спускаясь к лицу Мадэмина. Хан ударил в ладоши, и у входа, сложив руки на животе и кланяясь, предстал Якуб-мехтер.
— Уважаемый, не кажется ли тебе, если ко мне способна пробраться оса, то может залезть и какой-нибудь негодяй?
— Помилуйте, маградит, — приятно улыбнулся визирь. — Это же наша, хивинская оса. Таких ос ни в одном государстве не водится. Она налетела, чтобы приветствовать вас с возвращением в благословенный Хорезм.
— Прихлопни ее, мудрец. — Хан посуровел, вставая.
— Разве ты забыл, отчего умер святой дервиш Муштики? Он сунул в рот кусок дыни вместе с осой, и эта тварь укусила его за язык.
— Муштики был, как и большинство людей, смертен — потому к нему пришла смерть. Я думаю, на то была воля всевышнего, — начал было льстить визирь, но, увидев, как вспыхнули зеленые огоньки в глазах повелителя, поспешно снял с головы шапку и принялся го нять осу. Стоявшие у входа бии и аталыки предупредительно отпахнули полог у входа, и злодейка, вылетая, наткнулась на шелковую загородку и упала наземь. Один из аталыков, опередив других, раздавил сапогом,
— Вах-хов, если бы ты был таким же храбрым с сарыками! — иронически воскликнул Мадэмин. Но видя, как оскорбился и сник придворный, прибавил: — Расправа над этой тварью поистине достойна награды. Иди и распорядись, чтобы принесли чаю. Ты получишь от меня первую пиалу!
Сановники угодливо засмеялись и заговорили все сразу, восхищаясь добротой и остроумием маградита.
За дастарханом, уставленным двадцатью двумя раз личными блюдами и чайниками, Мадэмин сидел один, Склонившись, он быстро отправлял кусочки мяса в рот, сопел и зыркал исподлобья на приближенных. Мускулистые плечи хана были опущены, круглая бритая голова устремлена вперед. Горбоносый, с сухощавым узким лицом, он напоминал хищную птицу, терзающую свою добычу. Сановники стояли поодаль и с почтением наблюдали, как маградит копается в кушаньях.
После трапезы Мадэмин и Якуб-мехтер сели за шахматы, и в это время послышались радостные возгласы: приехал из Хазараспа двоюродный брат хана Сеид-Мухамед. Хан смешал фигуры и встал с тахты.
Брат повелителя при воинских доспехах — под распахнутым халатом в ножнах сабля, — бесцеремонно откинул полог, вошел и радушно обнял Мадэмина.
— Поздравляю тебя с победой, маградит. Мне уже сообщили, что ты разгромил сарыков, взял много пленных, а гарем твой пополнился красивыми гуриями.— Глаза Сеид-Мухамеда светились неподдельной радостью. Худой и костлявый, с серым испитым лицом, он вызывал жалость. Хан знал, что все недуги брата — от терьяка и женщин, и сейчас мягко пристыдил его:
— Дорогой, ты опять мечтаешь о гуриях. Не пора ли нам с тобой подумать о целебных травяных отварах. Мой почтенный мехтер заполучил из Константинополя от лекаря турецкого султана какую-то особую траву, которая десятикратно прибавляет силы. Как ты называешь это снадобье, Якуб?
— Это снадобье мы называем мадшук, европейцы же — декокт (Декокт — отвар), — важно отозвался визирь.
— Хорошо, дорогой мехтер, принеси нам этого мадшука сегодня на ночь, может, пригодится. — Мадэмин засмеялся и взял брата за руку, приглашая сесть на тахту. — Ну что, брат, давай говори обо всем, что считаешь нужным сказать мне. Спокойно ли в ханстве? Есть ли вести из Оренбурга? Где теперь Перовский?
Отправляясь три месяца назад в Мерв, Мадэмин-хан, боясь мести возвратившегося в Оренбург генерала Перовского, отправил на Усть-Юрт трехтысячный отряд: в случае нового похода казаков на Хиву отряд должен был остановить их.
Сеид-Мухамед, выслушав хана, гордо улыбнулся:
— Ты напрасно боялся его, маградит! Перовский сам боится тебя, как трусливый заяц боится волка. Мы ждем его на Усть-Юрте, а он, оказывается, поехал на Сыр-дарью и захватил Ак-мечеть. Мне непонятны его действия. Если Перовский наш враг, то почему он ведет войну с другим нашим врагом — кокандским ханом?
— Ты дурак! — обозлился Мадэмин. — Разве не ви лишь, что ему нужна «е только Хива, а весь Мавера-нахр (Маверанахр — междуречье Сырдарьи и Амударьи) с Кокандом и Бухарой вместе? Мы должны объединиться против урусов, а не ссориться между собой, как злые собаки, потому что у кокандского хана и у эмира Бухары мало ума! Когда-нибудь они пожалеют о своей недальновидности! — Осекшись на последнем слове, хан посмотрел в сторону стоявших поодаль санов ников и махнул рукавом, чтобы удалились.
Как только сановники скрылись, Сеид-Мухамед просительно заулыбался, снизил голос до шепота:
— Хазрат (Хазрат — великий, владыка), окажи милость, распорядись, чтобы принесли кальян. С утра не было во рту ни маковой росинки. Я умираю, хазрат, от сухости и боли в груди.
— Хай, ненасытный! — оскорбился Мадэмин. Но ему и самому было тошно, и он согласился. — Ладно, брат, только потом не кричи на слуг во всю глотку, иначе сразу догадаются.
Вечером Мадэмин в глубоком блаженстве слушал игру сазандаров. Счастливый взгляд хана безумно блуждал по лицам сидевших с ним сановников Он не помнил, когда они ушли. Очнулся хан от забытья около полуночи. Лагерь уже спал, лишь из-за реки, с другого берега, доносились звуки — дружное лягушиное кваканье смешивалось с криками ночных птиц. Хан почувствовал страшное одиночество и, обхватив руками атласную подушку, прижал ее к груди. Ее тепло и мягкость напомнили ему о Гульсун — красавице гарема, которая сейчас пребывала в Хиве. «О Аллах, почему у тебя нет силы, которая могла бы перенести меня сейчас к ней!» — с сожалением вздохнул он. В эту минуту, заглушая лягушиный хор. защелкал где-то совсем близко соловей. Пение его еще больше разбередило душу хана. «Но почему только Гульсун? — подумал он. — Конечно, равных ей найти невозможно, но и среди пленниц, которых мы везем из Мерва, есть красивые птички!» Он вспомнил, как нукеры вытаскивали из туркменских кибиток девушек и сгоняли их, плачущих, к Мургабу, и сразу принял решение. Выйдя из шатра, Мадэмин легонько хлопнул в ладоши. Этого было достаточно, чтобы придворные мгновенно предстали перед повелителем. Хан велел позвать ясаула — начальника дворцовой стражи. Он явился быстро, как молния, застыл, склонившись в почтительной позе.
— Где у тебя сарычки, которых мы взяли в Мерве?
— Они рядом...
— Доставь ко мне самую молодую из них.
— Ваша воля, маградит...
Ясаул исчез. Мадэмин вернулся в шатер, лег, облокотившись на подушки, и стал ждать. Через некоторое время слуги внесли угощение — несколько ваз с фруктами и конфетами в ярких бумажках. Хан одобрительно кивнул, однако велел принести еще какое-либо женское украшение. Подали янтарный браслет с вкрапленными бриллиантами, и вскоре после суеты, внезапно возникшей снаружи, втащили в шатер запеленатую в белое покрывало пленницу.
— Оставьте и уходите, — распорядился хан, разглядывая лежащую на тюфяке жертву.
При двух зажженных свечах в шатре все же было сумеречно. Хан взял подсвечник, поднес к лицу незнакомки. То, что он увидел, вызвало у него смех и раздражение одновременно. Перед ним скрученная по рукам и ногам лежала девочка лет тринадцати. Но не возраст удивил хана. Его величество видел и помоложе этой. Рассмешил и огорчил вид сарычки. Лицо ее было маленьким и круглым, глаза черные и большие, а дуги бровей разрисованы синей краской. Самое же занятное, что голова сарычки со спущенной на лоб челкой была обрита. Лишь на затылке торчало множество тонких косичек. Хан отставил свечу в сторону, попытался приподнять девчонку и усадить рядом, но она так сильно мотнула головой, что косичками хлестко задела по лицу хана.
— Эй, ты, чучело! — заругался Мадэмин, потирая, словно обожженную огнем, щеку. — Мало того, что ты не похожа на женщину, ты и ведешь себя, как еж. — А ну-ка, скажи, как тебя зовут?
Девочка плотно сжала губы, глаза ее еще больше расширились и округлились. В них засверкала такая злоба, что Мадэмин не выдержал взгляда.
