— Твоя правда, Бжозося, но зато у него будет тихо и покойно.
— И скучно, пан ротмистр! — прибавила Бжозовская. — Уж, не хвастаясь, без нас всегда монастырь. Дело только в том, что он молодой и прекрасный человек и, конечно, скоро женится.
— Отчего же вы так думаете? — спросил ротмистр.
— Как обыкновенно, молод, недурен собой, хорошей фамилии, имеет состояние… Разве он не найдет себе такой, которая захочет выйти за него?
— Но вопрос в том, захочет ли он жениться? — сказал старый воин, посмеиваясь.
— Кажется мне, что он не прочь от этого, — заметила Бжозовская, кидая на Курдеша пристальный взгляд. — Не говорю и не думаю ничего дурного, но он с Франей просиживает по целым часам.
Ротмистр притворился, что не слышал этого; он крикнул в эту минуту на работника, который вел лошадей:
— Да не давай же им пить вдруг! Давай понемногу! А Сивку выстриг?..
— Мне кажется, — прибавила Бжозовская с некоторым ударением, — что и Франя смотрит на него довольно нежно.
— А где Грицко? — продолжал ротмистр, не желая слышать, что ему шептала и выбалтывала Бжозовская.
— А вы как думаете, пан ротмистр? — вымолвила панна Бжозовская.
— Что, любезная Бжозося? — спросил ротмистр, плутовски посмеиваясь и потчуя ее табаком. — О чем? О Грицке?
— Как будто вы не слышали, что я говорила?
— Разве вы говорили о ком-нибудь?
— Э, уж не притворялись бы глухим. Мне кажется, что тут что-то зреет и вызреет лучше, чем в первый раз.
— Это в Божией воле, в Божией воле! — шепнул ротмистр. — А мне пора молиться. Извините…
Панна Бжозовская должна была уйти и отправилась в Фране. Франя сидела в зале, а Вацлав поодаль, за столом, читал ей что-то из Княжнина. Она слушала и понимала гармонию стихов и новых для нее мыслей, утопая, казалось, в каком-то очаровательном полусне; с опущенной головкой и сложенными руками, смотрела она на чтеца, думая, не знаю, о нем или о поэте?
При входе Бжозовской, как будто пробужденная, она принялась за работу и шепнула весело:
— Садись же, садись и послушай, как это прекрасно!
Послушная Бжозовская уселась, но не выдержала и отвечала:
— Прекрасно, потому что читает пан Вацлав!
Франя покраснела и с упреком взглянула на Бжозовскую, а Вацлав, заметив шептанье, быстро окончил чтение, закрыл книжку, встал и объявил, что он должен ехать в Пальник.
— Как это? Сегодня? — спросила живо Франя. — О, ничего из этого не выйдет, мы вас не отпустим! Батюшка этого не позволит. Как же можно больному уезжать туда, где нет живой души?
— Благодарю вас, это давно решено; я сижу здесь так долго.
— Это вам так кажется, — прервала Франя. — А помните ли вы, что и ксендз Варель, и доктор Шварц запретили вам до совершенного выздоровления и думать о доме.
— Но я совершенно здоров! — сказал Вацлав.
— Бжозося! Беру тебя в свидетельницы: разве можно назвать это здоровьем? Во-первых, вы покашливаете, вы бледны и худы.
— Вам очевидно нужно пить еще наши травы, — громко заголосила Бжозовская, — надо позволить ухаживать за вами и скучать. Я сейчас от ротмистра, и он того же мнения; сила солому ломит: надо покориться.
Вацлав улыбнулся признательно.
— Но, право, — сказал он, — я здесь надоедаю.
— Кто же говорит то, чего даже и не думает, — прервала его, горячась и краснея, Франя, — или вы не видите, как нам хорошо с вами? Вы нас занимаете, учите, читаете нам… и вместо того чтобы принять благодарность, уверяете, что вы надоели нам.
«О, как она отлично сказала это, — подумала Бжозовская, — словно из книжки. Погоди немного, она, пожалуй, будет писать стихи!»
— Благодарю вас за все эти лестные выражения, к которым я еще не привык, — ответил Вацлав. — Но, право, не годится так дурно пользоваться вашим гостеприимством; люди так злы…
— А что нам до людей? — спросила Франя.
— Пан Вацлав прав, — заметила Бжозовская. — Могли бы болтать, но вы были больны…
Франя притворилась, что занялась работой, но взглянула на Вацлава с таким выражением просьбы и вместе с тем укора, что он замолчал и остался на месте. Бжозовская между тем добыла из шкафика старые карты и, поглядывая на молодых людей, занялась гаданием. Они подсели друг к другу поближе и тихо разговаривали.
При этой тихой беседе, которая плыла, словно ручеек по чистому песчаному дну, Вацлав невольно сравнивал Цесю с Франей и видел в последней неотъемлемые преимущества: нежность, доброту и простоту. Может быть, этих достоинств не было бы достаточно ему, но чародейские глазки, свежее и полное выражения личико, прекраснейший звук голоса и что-то пленительное в целой фигуре делали ее очаровательною! Как отличалась, как далеко прекраснее была эта хорошенькая девочка, дитя соломенной кровли, перед разрумяненной дочерью дворца, единственным удовольствием которой, ежедневной игрушкой было заманивать, мучить, делать наперекор и насмехаться! Его, однако ж, влекло еще к той воспоминание, что-то необъяснимое, что тянет, словно пропасть; здесь он чувствовал себя спокойным, счастливым, а мыслью летел еще туда. Это был уже остаток не потухшей и подавленной страсти.
Франя… Франя дала волю своему сердцу, которое заговорило в ней первый раз, и сказала себе: отец позволит, потому что я его люблю… но полюбит ли он простую деревенскую девушку?..
И не раз овладевали ею печальные мысли, и она вопрошала цветы, пауков, мушек, прибегала к разным гаданиям, и сердце отвечало ей за цветы, за пауков и за мушек… Отчего же бы не любить тебя? Разве, не любя, смотрел бы он на тебя таким взором? Разве говорил бы тебе так мило, разве так повиновался бы тебе?
Через минуту Вацлав вышел, Бжозовская, проводив его глазами до дверей, рассмеялась исподтишка и, подсаживаясь с картами к Фране, спросила:
— А что, сердце? Если бы тебе велели теперь выйти не за него, а за другого, что бы ты сказала?
Воспитанница опустила глаза: так трудно было ей солгать.
— Моя Бжозося, — пробормотала она неясно, — почем я знаю!
— Ну, признайся лучше: вы любите друг друга, не спросясь даже позволения отца?
Франя промолчала, но молчание ее было выразительнее ответа.
— О, меня не обманешь, — продолжала Бжозовская, — я вижу уж, тут что-то есть, вы любите друг друга… Но что ж тут дурного: он благородный, добрый и бедный молодой человек…
— О, это правда! Такой бедный! — наивно отозвалась Франя.
— И добрый, и красивый…
Франя замолчала и опустила глаза на работу.
— Захочет ли он меня, моя Бжозося?
При этих словах Бжозовская вскочила с кресел и подбоченилась.
— Слышала я это! — крикнула она. — Да кто ж бы осмелился отказаться от такого счастья! Чего же недостает тебе? Молодость, красота, деньги, дворянское и благородное имя…
— Но посмотри, моя Бжозося, мы другого света: он такой умный, ученый, а я…
— Да разве для женщины ты мало учена? — спросила Бжозовская. — Прошу не обижать меня, я воспитала тебя, как должно!.. Я бы посмотрела, кто бы не захотел тебя! Ба! Или я слепа и по глазам его не вижу, во что он играет! Ха, ха! И словно сам Господь Бог назначил, дали ему Пальник, тут же около Вулек, бок о бок, как одно, словно нарочно…
Когда они говорили так, а Вацлав входил в свою комнату, послышался лошадиный топот и шум подъезжающего экипажа.
Обе подбежали к окну: по лошадям, по экипажу и упряжке они узнали Сильвана и остановились как вкопанные.
— И этот тут еще! — шепнула Бжозовская, улыбаясь насмешливо. — Смотрите, пожалуйста, молодежь с ума сошла по ней… Вот это я люблю… но не про собаку колбаса, не для кота сало, — прибавила она тихонько.
Но Франя словно была противного мнения; схватила поспешно работу и убежала спрятаться в свою комнатку.
Ротмистр принял Сильвана на крыльце с обычною униженностью; поклонился ему чуть не до колен и, отворив двери, ввел графчика, с довольно кислой физиономией, в залу.
Разговор как-то не завязывался. Сильван, развалясь в креслах, бормотал о дожде и охоте, оглядывался и мешался.
— Где же панна Франциска? — спросил он, наконец.
— В своей комнатке, — сказал шляхтич. — Но извините, ясновельможный граф, — прибавил он, — если это старые планы, то я уже слышал от почтенного вашего отца, что из этого ничего не может выйти.
Сильван с заметным неудовольствием и усилием ответил старику:
— Отец, вследствие моих убеждений, согласился на все, что может составить мое счастье.
Старик задумался, потом, помолчав с минуту, спросил:
— В самом деле?
— Да, да, — сказал Сильван с живостью, — можете сами спросить его.
— В таком случае это большая честь и для меня, и для моей дочери, — кланяясь, заметил Курдеш, — и затем мне уже нечего возражать, напротив, приношу мою глубочайшую благодарность… но…
Сильван, не ожидавший никакого но, вытаращил сердито глаза на старика, а тот произнес важно:
