— Уморил ты меня! Ежли черт у тя в услуге, прикажи ему осетров подать в твоеную прорубь.
— И прикажу!
— Да штобы каждый пудов на восемь-девять.
— Будут и на девять.
— Ничего не будет, Ермошка! Телегин у нас седни, видно, с похмелья. Рано он встал. Не доехали мы до ятовы! Не будет рыбы!
— А мне черт приволокет.
— Давай, руби!
Меркульев и Телегин стояли в стороне, рядом.
— Ты почему, Богудай, встал здесь? Нет смысла колоть лед...
— Мне казалось, что ты нарочно опрокинул Ермошку.
— В багренье сие допустимо.
— Ермошка еще не казак! Усовестись!
— Что ты, Богудай? Я хотел попужать парнишку. А он неловкий такой, опрокинулся.
— Опрокидывать ты умелец.
— Зачем нам раздор из-за какого-то жалкого Ермошки?
— Чем же он жалкий? У него шапка соболья, шуба бобровая!
Прорубь Меркульева оказалась порожней. Ермошка пробил лед, сунул весело в воду длинный шест. До дна вроде бы достал с трудом. Вскоре он понял, что по шесту, трясь боком, всплывает к проруби огромный осетр. Как же его вытащить? Бросил он шест, схватился за багор. Сонный осетр вильнул хвостом вяло, но багор переломился, выскользнул из рук.
— Помогите! — взмолился Ермошка.
Меркульев и Телегин подбежали с баграми. Пришлось расширять проем во льду. Великанский осетр не вылез бы в обычную прорубку. Помогали вытаскивать рыбищу Михай Балда, Устин Усатый и Микита Бугай.
— Пудов девять, пей мочу кобыл!
— Не менее, в бога-бухгая!
И пошли осетры из Ермошкиной проруби один за одним. Восемнадцать глыбин вытащили. На этом рубеже повезло неожиданно еще в пяти прорубях. Остальные были пустыми. Но общий улов оказался для остановки хорошим. Особенно завидовали Ермошке.
— Богатая яма!
«Везет дураку», — думал угнетенно Меркульев, потея в добровольном покручничестве, таская одну рыбину за другой.
Ермошка поглядывал на атамана с благодарностью:
— Должно быть, умру я великим должником. Сколько добра мне сотворил в жизни атаман! В морской набег отпустил — сделал богатейным. Сейчас опрокинул мои сани над самой щедрой ятовой. Я бы ведь мимо проскочил. И как поступил хитро: за мгновение до остановки Телегина! Добра и богатства он мне желает. Может, решил Олеську за меня отдать? Энто плохо. Она уж мне разонравилась. Верка Собакина получше вроде. Василиса Душегубова вчерась мне загадочно улыбнулась. Нет, на Олеське не буду жениться. Но отец ее — мой ангел-хранитель. Сдох бы ведь я энтой зимой с голоду. А Игнат Иванович все видел, потому отпустил за зипунами с Нечаем. Но чем же мне отблагодарить самого доброго на земле человека — Меркульева?
Подошел Ермошка к великому благодетелю, поклонился:
— Дарю, Игнат Ваныч, за доброту шапку свою соболью, болярскую. Она мне ни к чему. В бараньей мне сподручнее!
— Спасибо, Ермолай. Шапка мне нравится. Не кривлю душой — смотрел на нее с завистью. Утешил ты меня, обрадовал.
— Да ить я должник вечный. И винюсь, ежли я где-то не так.
— Сочтемся! — потеплел искренне Меркульев.
Из восемнадцати осетров отдать пришлось два Телегину, два Меркульеву. По одному Балде, Усатому и Бугаю — за помощь. Трех — в казну войсковую. А восемь в ледник свой — не так уж мало для одного дня. Семь-шесть дней длится каждое багренье: и предрождественское, и крещенское. И забросали казаки Яик осетрами. Завалили рыбой сараи, стали кормить свиней белужатиной. И на продажу купцу Гурьеву оставили семьсот возов. И в атаманский кус Телегину выделили токмо с первого багренья сто сорок самых крупных рыбин.
— Ты чаво энто надумала, Грунька? Пошто узел вяжешь на ночь глядя? Куды засобиралась?
— Ухожу я, маманя.
— Кому ты потребна, дуреха?
— Потребна. Мы, Коровины, всем надобны.
— Да ить ты ребенок.
— Мне пятнадцать стукнуло.
— Да ты не ребрышками, а умом дитя.
— Ум не сарафан, не для показа и наряда.
— Кто ж тебя примет, Груня?
— Хорунжий.
— Ты обезумела, дочка?
— Я здрава, маманя.
— Да он же старик! Седой!
— Для тебя — седой, а для меня — молодой.
— И не по-божески энто, доченька.
— Почему же не по-божески? Мы обвенчались.
— Не слыхала про венчанье.
— А я токмо что из церкви. Мой Хорунжий привел туда меня благородно. Правда, звонарь Сударь не пущал нас в храм. И толкнул он меня, грубо обругал, обозвал коровой рыжей. А Хорунжий разгневался и отрубил ему голову...
— Насовсем отрубил?
— Навсегда! Махнул саблей — и покатилась в снег голова звонаря.
— А отец Лаврентий видал?
— Как же! При нем башка поганца упала в сугроб.
— А он?
— И он упал. Не может же человек стоять долго без головы.
— Я про святого отца спрашиваю.
— Поп с перепугу убежал в храм. И мы, маманя, следом вошли благопристойно. Хорунжий наставил пистоль на святого отца. И рявкнул: венчай, мол, суслик, а то пристрелю! У отца Лаврентия руки тряслись, заикался он, но справил венчанье честь по чести.
— И свидетели были?
— Были: Дуняша Меркульева, Бориска и Ермошка. Устин Усатый и Кузьма присутствовали. Они там с Ермошкой какие-то крылья ладят. Должно быть, Ермошка собирается лететь в рай. Такие слухи. А крылья я сама видела. Белые, преогромные! Потому в церкови их и ладят, что ни в одной избе они не поместятся! Отец Лаврентий разрешает в храме работать по ночам. Дивные крылья!
— Крылья для меня не любопытны, доченька. Пущай Ермошка летит хучь в рай, хучь к черту на кулички. Меня беспокоит твоя судьба.
— Моя судьба не порожняя.
— Не бывает счастья без материнского благословения.
— А мы тебе завтра в ноги упадем, ты и благословишь нас.
— Был бы отец жив, он бы тебе показал, Грунька!
— Отец говорил, что ты к нему в четырнадцать лет пришла.
— У нас была любовь согласная.
— И у нас не тюря, маманя.
— Одумайся, Грунька! У Хорунжего в избе на стенах человеческие черепы! И пьет Хорунжий!
— А я выкину те черепа. А шинков на Яике скоро не будет. Недоволен народ шинками.
— У Хорунжего все богатство — шелом, кольчуга да сабля!
— Добра наживем, маманя. Кузнец Кузьма уже одарил меня коровой. Она у них плохо обихаживается после смерти Лукерьи. А я люблю возиться с коровушкой.
— Хорунжий противен, доченька! Он с Мокридкой блудодействовал.
— Мокриша теперича близко не подойдет к Хорунжему. Я ее отходила коромыслом у колодца. Все зубы ей выбила!
— У тебя от Хорунжего никогда не зародится дитятя, Грунька!
— Ой, маманя! Приложи-ка ухо вот сюды, к животу моеному... Ась? Слыхала? Там у меня уже бьется под сердцем Хорунжонок!
Ермошка изладил крылья сразу после возвращения с Магнит-горы, Неразъемные, посередке кольцо для тулова. Дуня, Бориска и Глашка наблюдали тогда, как он прыгал с крыши своей хаты. Красивого взлета не получилось. И вообще не можно было назвать полетом происходящее. Ермошка скользнул кособоко через двор, перевернулся и врезался головой в навозную кучу. Удар был таким сильным, что у него потемнело в глазах. И не помнил он, как его вытащили из навоза Бориска с Дуняшей. Недели четыре после этого у него кособочилась голова. В поход с Нечаем он уходил с кривой шеей.
— Не там дыра для тулова, надобно кольцо вырезать подале, назад. А так опрокидываются крыла сразу. Не слушаются меня.
Бориска и Дуняша Меркульева тоже увлеклись крыльями. Не оставались в стороне и старики, Охрим и Егорий-пушкарь. Каждый из них показывал, где лучше укрепить распорки, как сделать обод. Можно было подумать, будто они давно уже ладили крылья и летали!
— Потребно разъемные крылья мастерить. Кажное крыло привязывать отдельно к руке. Дабы махать, управлять полетом! — поучал Охрим.
Ермошка ухмылялся. Разъемные крылья он уже ладил. Удержать их в полете было невозможно. Они складывались, выкручивали руки. На них не удавалось перелететь и через двор, до навозной кучи. Бориска тоже прыгал с разъемными крыльями. Он сломал ногу, долго лечился у знахарки. Егорий-пушкарь предлагал установить на крыльях железные трубки с порохом.
— Я поджигаю порох, огнь толкает крылья... И ты воспаряешь, Ермоха, яко китайская тростинка!
— Дабы потешить пушкаря, отдали ему первые помятые крыла.
— Привяжу кошку. Поджигай трубы. Запусти с крыши своеной хаты.
— Мне не потребно запускать с крыши! Крыла взмоют сами от земли до облаков.
Егорий изготовил трубы и пороховую смесь. Трубы легкие приклепал к распоркам через подкладку из горного льна — асбеста. Ермошка и Бориска помогали пушкарю.
— Подпаляйте трубки одномгновенно, а я нацелю крыла в небо, вон на ту черную тучку.
Дуняша подала друзьям запалы, отскочила в сторону. Егорий предупредил: огненные хвосты будут большими, опасными. Вместо человека привязали к белым крыльям соломенное чучело.
— Запаляй! — крикнул Егорий.
Бориска и Ермошка сунули огонь к пороховым трубкам. Две сильных струи огня и дыма ударились в землю. Крылья поднялись, описали дугу и упали на соломенную крышу хаты.
