Марта 9-го дня
Наконец-то повел нас князь Пожарский из Нижнего прочь. Однако не спешит к Москве. Прибыли мы в Балахну и тут встали. И сюда к нам новые ратные люди приходят, и деньги несут, и всякие припасы.
Пришли в Юрьевец. Здесь к нашему войску юрьевские татары пристали. А Козьма Минин со старост земских собрал тысячу рублей.
Пришли в Решму. Настёнка моя теперь при войсковом обозе состоит, по врачебному делу служит и жалованье получает немалое.
Из Владимира прискакали гонцы и сказали, что-де Заруцкий с Трубецким целовали крест Псковскому вору. И в тот же час другие гонцы пришли из-под Москвы с грамотой от князя Трубецкого, в коей он нас уверяет, что передумал вору служить, и они с Заруцким только о том и помышляют, чтобы заодно с нами против польских и литовских людей стоять.
А князь Пожарский с Мининым послали Трубецкому и Заруцкому ответное писание: дескать, радуемся мы и ликуем безмерным ликованием, что вы вошли с нами в единое разумение, и со всею возможной поспешностью к вам на помощь будем поспешать.
Пришли в Кинешму. И здесь Козьма много денег для войска собрал. А от Дионисия и Аврамия принесли грамоту, чтобы мы оставили мешкотность и к Москве немедля шли, потому что подмога полякам скоро прибудет. А казакам-де верить нельзя: они уже свою ложь многажды показали, и теперь новый обман умышляют.
Достигли мы города Костромы, а в город нас не пустили. Воевода здешний, Иван Шереметев, велел нам сказать, что будет стоять до смерти против нас, воровских бунтовщиков, за Владислава и бояр московских. И стали костромичи в нас со стен из пушек стрелять.
А князь Пожарский нам на приступ не велел идти, а велел стан разбить от города подальше, на обоих берегах Волги реки, чтобы ядра из города до нас не долетали.
Ночью в городе зазвонили во всех церквах колокола, и послышался крик прегромкий множества народа, и стрельба пищальная. Это костромские люди на своего воеводу ополчились.
Недолго этот шум продлился: на восходе солнечном отворились городские ворота, и жители костромские нам хлеб-соль вынесли и Ивана Шереметева связанного вывели. Воеводу отдали князю Пожарскому, а нас в город войти пригласили. И мы всем войском с большою честью и радостно туда вступили.
Мы уже в Ярославле. Ярославцы нас встретили со святыми иконами и со звоном колокольным, и объявили, что готовы последние животы отдать на святое дело, на спасение веры православной и Российской державы избавление.
И поднесли князю Пожарскому и Минину дары богатые, но те ничего себе не взяли, а велели отдать в войсковую казну.
Вести горестные дошли до нас: сказывают, что святейший патриарх Гермотен из этого бренного мира в иной лучший мир перешел. Что сидел он в Чудове монастыре в тесной темнице, но перед мучителями своими главы не преклонял, и бессильны оказались поляки и бояре-изменники перед крепостью духа его. Пришли к нему бояре и сказали:
— В последний раз к тебе обращаемся, а если и теперь не покоришься, лютою смертью умрешь. Напиши мятежнику Пожарскому, чтобы не смел к Москве идти и распустил войско.
А святейший не только не стал писать, но и слова в ответ не вымолвил, словно и не слышал. Тогда перестали ему давать хлеб и заморили голодом до смерти.
По всему видать, мы в Ярославле надолго уселись. Князь Пожарский, сказывают, того ради не спешит к Москве, что опасается, не сотворили бы с ним казаки, как с Ляпуновым.
Мне же надобно скоро ехать к царствующему граду: получил я от Аврамия тайное повеление, и отпущен князем Пожарским ко князю Трубецкому толковать о неких делах, их же разглашать пока не смею.
На том месте, где прежде Москва была, а теперь одни уголья и кирпичные печи остались, на поле Воронцове, в таборе войска князя Дмитрия Трубецкого.
Все я исполнил, как было велено, и не всуе мое посольство учинилось.
Пришел я ко князю Трубецкому — а князь сей образом вовсе не леп, возрастом мал, руки и ноги имеет тонкие, телом худ и некрепок, летами стар, спиною преклонен, очами подслеп. Разумением он тоже не славится; только родом своим велик.
— Княже Дмитрие! — сказал я ему после поклонов и положенных по чину приветственных словес, — вот грамота тебе от архимандрита Дионисия и от келаря Аврамия и от соборных старцев и всей братии славного Троицкого Сергиева монастыря.
— Грамота? Ты мне ее прочитай, Данило, а я послушаю. У меня же от многого чтения очи зело слезами полнятся и истекают. Мне дохтуры иноземные заборонили по-писаному читать.
Прочел я ему грамоту, а там словами скорбными и жалостными исчислялись беды великого царства Российского, и упоминалось о близкой гибели и наступающем последнем часе. И что все это — месть Божия по грехам нашим; наипаче же мы в последние смутные годы грехами неудобоцелимыми отяготили души свои, ибо многие в безначальстве и в частой перемене власти конечно развратились и от правды ко лжи преклонились, многажды изменяя и со стороны на сторону перебегая, и радея лишь о корысти и утехах плотских, об усладах этого скоротечного и тленного бытия, а о жизни вечной вовсе не помышляя. И сего ради архимандрит Дионисий, неустанное попечение имея о спасении душ наших и Российского государства, зовет нас очиститься от греха и оставить соблазны плотские, к покаянию и посту прибегая, как к последнему целительному источнику, и к вере сердца свои преклонив. И уже во всем Российском великом царстве все люди от мала даже и до велика поститься начали пять дней в каждую седмицу, от зла и нечистоты отлепились, и единомысленно поднялись заодно против польских и литовских людей и всякой неправды. Ведомо ли тебе, княже Дмитрие, что и сосущие млеко младенцы ныне постятся? Как же войско твое, под Москвою стоящее и многими ратными подвигами прославленное, доселе не укротит мятежный дух свой и буйствует, как прежде? Покайтесь и очиститесь; иначе не даст вам Господь одоления на врагов.
— Ну, Данило, — сказал князь Дмитрий, — начальники твои пишут зело кудряво. Разве я поп, чтобы мне своих казаков к покаянию звать? Или я баба чреватая, что мне надобно знать, по каким дням теперь младенцев питать положено? Ты посмотри там дальше: нет ли прямого слова, чего хотят от меня троицкие власти?
— Нет, государь Дмитрий Тимофеевич, — сказал я. — Только окольные слова, как и в начале грамоты, его же я тебе прочитал. А всю прямоту мне велено тебе изустно передать. Изволишь ли грамоту дослушать?
— Помилуй, перестань: говори сразу дело.
— Велели мне архимандрит
Дионисий и братия тебя пытать, почто ты, княже, присягнул ведомому вору, новому ложному царю Димитрию, который во Пскове сидит? Да будет тебе ведомо, что этим обманщиком никто из русских людей не прельстился, кроме псковитян, да и те к вору прилепились не волею, а будучи теснимы шведами, и помыслив в сердце своем, что русский вор лучше иноземного и иноверного. А грамоту от Псковского вора, в Троицкий монастырь посланную, все монахи единодушно оплевали.
— Я бы тоже плюнул, — сказал князь Трубецкой. — Бог мне свидетель, я бы плюнул. Но по малодушию не посмел плюнуть явно. А если бы посмел, Иван Мартынович с Мариной Юрьевной надо мною учинили бы то же, что над Ляпуновым. Надобно их остерегаться: все донцы за Ивана Мартыновича горой стоят, и за ним пойдут хоть в пекло адское. Так и скажи отцу Дионисию: мол, Дмитрий Тимофеевич целовал вору крест неволею, единственно ради убережения жизни своей и здравия и покоя. Да и как мне идти против Ивана Мартыновича? И так-то мы осаду держим плохо, и поляки в Москву почти свободно запасы провозят. А если мы с Заруцким поругаемся, то и вовсе учинимся бессильны и конечно опозоримся.
— Люди дома Пресвятой Троицы, — сказал я, — неустанно молят Господа Всевышнего, да был бы ты в едином совете с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским и с ополчением его. А Заруцкого ты бы оставил и Маринке бы не прямил, и не хотел бы на царство ни Псковского вора, ни Маринкиного сына Ивашка, коего все русские люди не иначе как «щенком» и «выблядком» именуют.
— Тихо, тихо! Ишь, разговорился! Не приведи Господь, вдруг кто услышит? Сказал ведь я: не могу идти против Заруцкого и Марины. А с Пожарским я и рад бы в едином совете быть, да где он, твой Пожарский? В Ярославле? Почему к Москве не спешит? Вот когда он сюда пожалует, тогда я рад буду с ним дружбу дружить. А до той поры остерегусь.
— Князь Пожарский оттого мешкает, что боится Заруцкого, как и ты, государь Дмитрий Тимофеевич. Судьбу ужасную Прокофия Ляпунова он тоже памятует. Ведь Заруцкий на словах Пожарскому благоволит, а на деле враждебность и злое умышление изъявляет. Посылал же он своих людей в Ярославль, чтобы ярославцы князя Пожарского не принимали и пособия ему не чинили. Вот наш воевода и замешкался. Но ежели ты, государь, обещаешь и подтвердишь своим словом княжеским, что по приходе Пожарского станешь с ним заодно, а от Заруцкого с Маринкой отлепишься, то князь Пожарский наверное скоро придет.
