Потом всё было гораздо лучше, чем хорошо. Всё было совершенно: очень просто и в то же время головокружительно.
Безо всяких предварительных обсуждений Алина сразу же переехала к Никитину во флигель, оставив горничную укладывать багаж. После бесконечно долгой разлуки не хотелось расставаться даже на час.
Оба были не избалованы счастьем, поэтому каждый его лучик, каждый дополнительный штрих казались волшебством. И чем далее, тем больше.
Им было так невыносимо хорошо, что ночью по молчаливому уговору они даже не кинулись друг другу в объятья. И поцелуев не было, ни единого. Не от стеснительности, не из дани приличиям. Зачем пить драгоценный напиток любви сразу, залпом? Так можно и захлебнуться.
Они не раздевались, не ложились. Сидели в креслах друг напротив друга и по большей части молчали. Если говорили, то коротко и о вещах, мало существенных по сравнению с чувствами, которые испытывали.
Олег Львович, например, сказал, что подал прошение об отставке, но придется ждать два или три месяца.
- Это ничего, - отвечала Алина. - Ведь мы проведем их вместе.
В следующий раз молчание нарушила она:
- Я знаю, у вас ничего не осталось. И у меня средств почти нет. Наверное, мы будем нуждаться.
- В чем? - спросил он с веселым недоумением. Оба засмеялись.
Перед рассветом он сел на пол, положил голову ей на колени.
- Всё в самом деле будет хорошо? - спросила она, пытливо глядя ему в глаза. - Мы больше никогда не расстанемся?
- Никогда.
- Вы мне это обещаете?
- Слово чести.
Тогда Алина успокоилась, откинула голову. Вскоре по ровному дыханию он понял, что она спит.
Уснул и Никитин.
Впервые за бог знает сколько лет ему привиделся сон.
Чудо что за сон, хотя пересказать - ничего особенного. Просто он шел по пустому осеннему полю, мимо маленькой серой реки, в лицо дул холодный ветер, в небе клином летели птицы. Ни одной горы вокруг, а тропинка ровная и прямая, безо всяких зигзагов.
Утром всё было по-другому. Алина Сергеевна перестала быть кроткой, нежной и молчаливой, а сделалась деятельна и даже воинственна. Она объявила, что живет Никитин ужасно, по-варварски, и, коли им судьба провести тут два или три месяца, надобно обратить квартиру в приличный вид. От помощи Олега Львовича она с пренебрежением отказалась, сказав, что управится вдвоем со своей Наташей. Никитину было велено куда-нибудь уйти, но только недалеко, лучше всего к Иноземцову - и находиться там, пока не призовут.
- Вот еще что, - сказала в спину покорному жениху Незнамова. - Пригласите ваших друзей вечером. Хочу на них поглядеть.
И пришлось Олегу Львовичу переместиться к моряку. Накануне тот, со своей преувеличенной деликатностью, не только не представлялся невесте товарища, но, когда она вошла во двор, еще и удалился в заднюю комнату. Доктор был менее щепетилен, с утра пораньше он был уже у Платона Платоновича и сразу накинулся с расспросами.
Никитин не знал, что отвечать.
- Вечером придете ко мне... к нам, - покраснев, поправился он, - и сами всё увидите.
Кюхенхельфера заинтересовало, в каком смысле "придете". Просто познакомиться или на угощение. "Ведь, верно, будет какой-нибудь ужин? - говорил он. - У семейных людей всегда бывает ужин". Никитин и тут затруднился с ответом, а у его друзей мнения разделились. Оба они были старые холостяки, но Прохор Антонович имел преимущество: среди его пациентов имелось немало людей женатых, в то время как Иноземцова всю жизнь окружали моряки, люди недомашние. Тем не менее капитан заспорил: нельзя-де рассчитывать на трапезу, когда приходишь с первым визитом, - у англичан, например, так не заведено. Доктор сердился, возражая, что Алина Сергеевна, слава Богу, не англичанка.
Никитин же внимал этим прениям с видом растерянным и даже глуповатым, но одновременно и довольным.
В полдень заглянула горничная. Передала, что Олегу Львовичу велено к двум часам быть готовым - его позовут обедать.
- Ну раз у вас дают обед, стало быть, будет и ужин, - восторжествовал Кюхенхельфер. - Вопрос только, умеет ли ваша суженая готовить?
- Она все умеет, - сразу сказал Олег Львович.
Ему вспомнилось, что перед изгнанием Алина ни с того ни с сего спросила, какое блюдо он любит больше всего.
Он удивился и неуверенно ответил: "Право не помню. Раковые шейки?".
Сразу после явления Наташи доктор ушел. К ужину он желал прибыть в приличном виде, а для того нужно было срочно почистить визитный сюртук и кремовые панталоны. Еще он собирался в городскую оранжерею, чтобы лично выбрать цветы - с приятным, но не навязчивым ароматом.
Никитин с капитаном остались вдвоем. Олег Львович думал, что доктор Кюхенхельфер, конечно, превосходный человек, но очень уж много говорит, а с Иноземцовым отлично молчится. С другой стороны, Прохор Антонович пригодится вечером, чтоб не возникало конфузливых пауз. Перспектива этих пауз Никитина очень беспокоила.
Без четверти два прибежал рассыльный из гостиницы "Парадиз". Принес господину прапорщику записку.
Прочитав ее, Олег Львович поднялся, надел фуражку. Ровным голосом сказал, что будет вынужден отлучиться. Пусть Платон Платонович сделает любезность - скажет горничной, когда та придет, что барина, дескать, вызвали по делам службы.
- А сами не хотите предупредить Алину Сергеевну?
- Не стоит. Скорей уйду - скорей вернусь.
Идя через двор и поправляя на ходу портупею, он увидел в окне Алину, вопросительно на него посмотревшую. Улыбнулся, сделал жест: мол, я скоро.
За калиткой улыбка с никитинского лица исчезла, оно приобрело несколько сонный вид. Так происходило всякий раз, когда надвигалась какая-нибудь опасность. Олег Львович внутренне не сжимался, как другие люди, а наоборот, словно давал себе расслабиться. Происходило это от привычки полагаться на свое чутье и инстинкты.
Записка, доставленная из "Парадиза", была от жандарма Честнокова: "Ежели вам дорога ваша жизнь а еще более жизнь прибывшей к вам особы, извольте немедленно быть у меня". Никаких предположений Олег Львович строить не стал, не затрепетал нервами. Просто надел фуражку, прицепил саблю и пошел на встречу.
Майор ожидал его у себя на квартире, в хозяйской половине гостиницы. Слуга провел туда посетителя и с поклоном удалился.
Молча, оценивающе, разглядывал Никитин хозяина, который развалясь сидел у письменного стола. На особенном месте, почтительно расчищенном от папок и бумаг, сверкал орлиным кавалергардским шлемом бронзовый бюст государя императора. Еще одно изображение его величества, в полный рост, но уже в голубом жандармском мундире, висело на стене.
Не дождавшись приветствия или приглашения садиться, вошедший поступил так: без церемоний и субординации, не промолвив ни слова, уселся и кинул на стол записку. Честноков немедленно чиркнул серником - спалил бумажку.
- Вижу, с вами можно без экивоков и лишних слов, - сказал он, одобрительно оглядывая ладную фигуру гостя. - Это хорошо-с. Экономит время. Есть у меня для вас, прелестный господин Никитин, одно очень неприятное известие и одно довольно приятное.
Он сделал паузу - прапорщик молчал, всё так же на него глядя.
- Отлично. Ваше заинтересованное внимание я обеспечил, посему продолжаю. Сегодня, всего час иль полтора назад, у нас случилось - верней, было предотвращено - чудовищное дело. Отчасти по воле Божией, отчасти стараниями покорного вашего слуги. Вам, конечно, известно, что нынче ожидается долгожданное событие, приезд его сиятельства военного министра. За меры безопасности отвечаю я. И вот один из моих агентов, исполняя инструкцию касательно дополнительной проверки Ставропольского тракта, обнаружил на оном засаду: затаившегося в кустах "хищника". Тот изготовился сразить князя Чернышева злодейскою пулей, однако был вовремя обнаружен и в отчаянной схватке умерщвлен. Однако ж на сем подведомственная мне служба не упокоилась, а мгновенно, в неслыханные сроки произвела расследование. Что ж открылось? То был не случайный абрек и не засланный богопротивным Шамилем фанатик. О нет! Всё оказалось куда серьезней. Это, сударь мой, заговор, подготовленный врагами не внешними, а внутренними. Теми самыми, которым не по нраву самое устройство нашей державы. Представьте себе, что горец, залегший над дорогою с двумя винтовками, является кунаком и наперсником одного субъекта, который давно со всеми своими связями находится под пристальным моим наблюдением. Именно сия моя предусмотрительность и позволила нам обнаружить всё змеиное гнездо почти в одночасье, так что к прибытию его сиятельства я уж смогу преподнести дело совершенно раскрытым.
- Галбацы убит? - перебил Никитин, впервые за все время разомкнув уста.
Честноков расхохотался.
- Другой на моем месте тут вскричал бы: "Ага, голубчик! Ты сам себя выдал!" А за дверью у меня сидел бы протоколист, который сие невольное признание вмиг записал бы. Но я-то знаю, что это вы всего лишь явили быстроту ума. Сделали из вышеизложенного логичное заключение. Как раз на ваше быстроумие я и рассчитываю, но об этом, коль позволите, чуть позднее. - Майора распирало от довольства. Было видно, что беседа доставляет ему сугубое наслаждение. - Редко, знаете, доводится говорить с умным, свободным собеседником. Все со мной хитрят, юлят, в глаза со страхом заглядывают. А вы человек лихой, вольная птица, ушкуйник новгородский. Одному вам на всем белом свете и дерзну обнажить красоту своего замысла. Почитайте-ка письмецо, присланное моим мавром, который сделал свое дело и вскоре уйдет, хоть сам о том не подозревает. Из красочного этого документа всё вам станет ясно.
