— Дикие люди, — возмущалась она, — анбар называют инбаром!
— Строго говоря, — улыбалась Ольга Ивановна, — правильное произношение — «амбар».
Анна Еремеевна в хорошем настроении насмешничала над кундюбой (нерадивой, медлительной) Евдокией, передразнивая курский говор: «Дуськя! Бяри вядро, няси у клеть. Твой Колькя чайкю ящё не апился?»
Нюраня постоянно вспоминала Сибирь как край всеобщего благоденствия и порядка: «Да у нас в Сибири такого отродясь… В Сибири вас бы на смех подняли… В Сибири соломой и скотное жилье не кроют, а вы тут хаты…» — и получила прозвище Сибирячка. Ей не очень верили, когда она расписывала сытое сибирское житье, — в представлении курян то были края суровые, каторжные.
Однажды Анна Еремеевна прибежала к Ольге Ивановне со слезами:
— Они меня называют «во́рог Сибирячка»!
— «Во́рог», — улыбнулась акушерка, — означает не только «враг», но и «лекарь, знахарь». Меня в свое время тоже шокировало, когда приходили с заявлениями: «Был на селе во́рог, травми личиль, малитви. Преставлсь». Можете гордиться своим званием.
Экстерном сдать экзамены на медсестру в курском медицинском техникуме Нюраня не решилась. Зачеты требовалось получить по тридцати предметам: от латинского языка до венерических заболеваний. Некоторые названия ей вообще ничего не говорили. «Десмургия и механургия» — что оно такое? Оказалось, правила лечения ран, наложения повязок и вправления вывихов. Как раз то, что она умела делать лучше всего — руками; объяснить и описать свои действия правильными терминами не могла. Названия вроде «патологическая анатомия», «эпидемиология» или «бактериология» ставили ее в тупик. Заниматься с Ольгой Ивановной не получилось, при огромном потоке больных просто не оставалось сил и времени. Но самое главное — у Нюрани не было паспорта или какого-то другого удостоверения личности.
Доктора в их больничку так и не прислали. Нехватка врачей в области была отчаянной. Поэтому в тридцать пятом году было решено открыть в Курске мединститут. Ударными темпами достраивали и перестраивали ту самую тюрьму, которая напугала Нюраню в первый день прибытия. По районам агитировали фельдшеров и акушерок поступать в институт. Нюраня не могла претендовать из-за отсутствия документов, хотя учиться желала страстно.
Весной к ним по жалобе явился сотрудник НКВД. Ольга Ивановна из прошлой жизни вынесла необоримый страх перед представителями власти с наганами. Нюраня не боялась никого и ничего. Да и кляузу накатал один из Нюраниных пациентов.
Она уже не называла всех подряд больных «миленькими» и «голубчиками», не уговаривала, точно дитяток, потерпеть. Лекарский инстинкт, чуткое восприятие посторонней боли научили с каждым разговаривать по-разному.
Тот мужик стонал безостановочно от раны на бедре. Заехали ему косой, но не глубоко, зашивать не потребовалось. Нюраня царапину обрабатывала, дядька от каждого прикосновения верещал как поросенок.
— Что ты, дядя, блажишь, дергаешься от ерундовой боли? Заставь тебя рожать, перенести муки, которые твоя жена сдюжила, — наверное, отгрыз бы свой уд, сжевал да проглотил. Ерой колфозного труда! — обругала его Нюраня.
Они, куряне, всеобщей коллективизации новые труженики, так говорили: вместо «колхоз» — «колфоз». И дядя был «колфозным» бригадиром, мелким начальником. Мелкие всегда самые гадостные. Кляузу накатал, хотя к Нюране регулярно на перевязки являлся, но она его в конец очереди ставила.
— Есть мнение, — говорил проверяющий, — что вы оказываете помощь, вам по рангу не положенную. — Он заглянул в блокнот, картинно распахнутый на столе, и прочитал: — Врачебную. А по-вашему медицинскому статусу обязаны только доврачебную!
— Вы совершенно правы, — бледные губы Ольги Ивановны задрожали. Под столом она теребила носовой платочек. — Но если мы не можем отказать… конечно, если не можем…
Нюраню батистовый платочек Ольги Ивановны, утирочка носовая, которой она дорожила, потому что там инициалы погибшего мужа были вышиты, а теперь на нитки рвала, взбесил.
— Ах, тудыть-растудыть! — вскочила Нюраня. — Как вас?
— Емельян Афанасьевич Пирогов. Я уже представлялся.
— Пошли! Представлялся он!
Нюраня схватила его за плечо, оторвала от стула, поволокла к выходу из комнаты. Емельян Афанасьевич был крепким мужиком, но и Нюраня не из слабых. Китель его вздернулся, и воротник наполз на лицо.
У двери Емельян Афанасьевич все-таки вырвался, одернул китель и рявкнул:
— Что вы себе позволяете?!
— Дык иди! Скажи им! В колидоре человек десять да на улице тридцать! Скажи им, что тут по штату только акушерка! Спроси, кто рожат! Остальных в Курск за врачебной помощью отправь. Как они свои дела домашние да колхозные бросят? На чем поедут? Может, на твоей лошади, что сейчас нашего Орлика бесценного овсом объедает, а дядя Коля слезы льет?
— Попрошу… попрошу ваши документы! — выпалил Емельян Афанасьевич.
— Документы ему! — еще пуще зашлась Нюраня. — Али я не видела, на какие ты документы, — она захватила свои груди ладонями снизу и потрясла, — пялисся! Так и пялится, Ольга Ивановна, так и пялится!
Емельян Афанасьевич, пригвожденный неопровержимым фактом, застыл с открытым ртом. Нюраня продолжала кричать, что у них крайняя недостача медикаментов, ваты, бинтов — самого элементарного и необходимого. Что многие инструменты ржавые, а иголки для инъекций тупые («Тебя бы, проверяльщик, ими поколоть!»), что операций сложных они не делают, а каждого пациента в журнал записывают («Возьми-ка почитай! По сорок человек в день обращаются!»), что вправить вывих или зафиксировать перелом костей без смещения, рану обработать и зашить любая медсестра может и обязана…
Нюране нечего было терять — родители погибли, любимый женился на другой, учиться на врача мечтать не приходилось.
Ольга Ивановна, наблюдавшая схватку, вначале испуганная до обморока, вдруг подумала, что они, Анна Еремеевна и Емельян Афанасьевич, в сущности, еще молодые люди, задиристые и горячие, она же, как взрослая женщина, должна остановить это глупое противоборство.
— Емельян Афанасьевич! — подошла к ним Ольга Ивановна. — Позвольте пригласить вас разделить с нами трапезу, то бишь отобедать.
Нюраня фыркнула и получила быстрый грозный взгляд начальницы.
— Вначале, если не возражаете, я покажу вам наши владения. Анна Еремеевна тем временем сообщит пациентам, что сегодня приема не будет, а затем поможет Евдокии накрыть на стол.
Нюраня издала протестующий хрюкающий звук. Минуту назад яростная, всклоченная, под взглядом начальницы присмирела, покорно кивнула, даже как будто ростом ниже стала.
Эта смена состояний Нюрани настолько поразила Емельяна, что всю последующую жизнь он безуспешно надеялся увидеть повторение.
Емельян к ним зачастил. Приезжал с гостинцами. По наущениям Нюрани (вместе с ней) ездил по селам и наганом тыкал в харю мужикам, которые жен истязали, а бабам, которые плохо за ребятишками смотрели, обещал тюремное содержание.
Хорошее было время: начало лета, степь зеленела и цвела. Что твое море райское. Нюраня, привыкшая к окружению лесов, побаивалась просторов, и Емельян, обнимая Сибирячку за мускулистую талию, погоняя лошадь, кричал во весь голос: «Про-рвё-мси!»
Емельян был прост, незамысловат, не очень умен, скорее сметлив на бабий манер. Ведь женщине редко даются премудрости математики, зато она держит в голове сотни мелких хозяйственных забот, помноженных на календарные уроки и климатические зависимости. Внешностью Емельян обладал тоже невыдающейся — среднего роста, жидковолос, белобрыс, с ранними залысинами. Он был незапоминающимся мужчиной и обратил свою незаметность во благо — в НКВД пребывал на мелкой должности, вроде порученца, находился в тени, бури, сотрясавшие властные органы, проносились над его головой.
Предложение руки и сердца Емельян сделал уже в третий свой приезд. Нюраня в ответ только фыркнула.
— А если тебя, девицу сомнительного происхождения и прошлой жизни, не имеющую документов, к ногтю прижать?
Нюраня не испугалась угрозы, только презрительно удивилась:
— Неужели ты на это способен?
— Ради любви и чувств люди на многое способны.
— Что ты знаешь о любви? — горько вздохнула Нюраня, вспомнив Максимку, чьи прикосновения заставляли ее трепетать каждой жилочкой. От редких, по ее противлению, объятий и поцелуев Емельяна ничего не трепетало.
— Больше, чем хотел бы, знаю, — ответил Емельян. — Иссушила ты меня, Сибирячка. Выходи за меня! Под мою защиту. Волосу с твоей головы не дам упасть и по гроб жизни стану беречь тебя.
Нюраня неожиданно задумалась. Сорвала полевой цветок и принялась медленно отрывать от него листочки, потом лепестки.
