В ресторации неподалеку он спросил крепкий кофе, калачи и газеты. Первым делом развернул «Ведомости». Газета солидная. Ерунду писать не будет. Ну да, конечно. На второй полосе: «ПРЕСТУПНЫЙ КИНОСЕАНС». «В синематеке на окраине Москвы… в очередной раз… группа экстремистски настроенной молодежи… присутствовали экс-звезда синематографа г-н Александриди и печально известный автор…» Ага, он уже «печально известный»! Так, далее. «Наша доблестная жандармерия… приняты оперативные меры… арестовано более двух десятков человек… в Матросской Тишине… г-ну Александриди и г-ну Эйсбару удалось скрыться…» Ай да Жоренька! Ай да любезный друг! «Аресты для виду»! К чертовой матери для виду! Но что это означает — «удалось скрыться»? На него тоже объявлена охота? И куда, позвольте поинтересоваться, деваться? Он крупными глотками пил кофе и лихорадочно думал. Глупости! Какие глупости! Если бы его хотели арестовать, давно сделали бы это. Он ни от кого не скрывается, сидит спокойно в ресторации, пьет кофе, жует калачи. Нет, у него паранойя, не иначе!
Он расплатился, вышел на улицу и как можно медленнее, сдерживая себя, чтобы не бежать и не оглядываться, пошел в сторону Калужской заставы. Сейчас он придет в монтажную и — есть ли Викентий, нет ли его — начнет работать. И все сразу встанет на свои места — пытался он уговаривать себя, но не очень получалось. По коридорам студии он шел, глядя поверх голов, благо его рост это позволял, делая вид, что никого не замечает. Еще один пролет… поворот… другой… Ну слава богу, наконец монтажная. Он уткнулся взглядом в дверь и остолбенел. Огромный амбарный замок болтался в металлических скобках. Он пощупал замок, взвесил его на руке, тупо подергал дверь. Еще раз подергал, сильнее. Рванул на себя. Замок издевательски качал железной башкой и скалился скважиной. Почти бегом Эйсбар устремился в контору управляющего. Теперь он несся действительно ни на кого не глядя, никого не замечая. В конторе, не спрашивая, сразу прошел в кабинет управляющего, краем глаза заметив, как в секретарской барышня за пишущей машинкой испуганно вскочила, и краем уха услышав, как она пискнула. Управляющий — кругленький пожилой человечек, исполняющий при владельце студии чисто технические функции — при виде Эйсбара тоже испуганно вскочил и почему-то забежал за свое кресло. Эйсбару даже показалось, что он не прочь присесть на корточки, чтобы спрятаться за спинкой кресла.
— Что это значит? Какого черта! — начал Эйсбар.
Управляющий мелко-мелко замахал на него ладошками, потом молитвенно сложил их и прижал к лицу.
— Ничего не знаю! Ничего не знаю! Велено! Обращайтесь в инстанции! Я ни в чем не виноват!
— В какие инстанции!
— Ничего не знаю! Велено!
Эйсбар вдруг почувствовал смертельную усталость. Сгорбившись, он медленно вышел из кабинета управляющего. Барышня все так же испуганно жалась к стене. Он подошел к ней, грубо схватил за подбородок, поднял ее искаженную страхом мордашку вверх, подержал, подержал и отпустил. На улице бесилось солнце. Воробьи брызгали по вчерашним лужам. Он брел к Якиманке. В голове словно завис густой туман. Мысли были отрывочными, кислыми. «Чужая игра… — вяло думал он. — Чужая игра… Но что за игра? Чья? Почему я? Если бы понять! Незаметно пробраться домой… Деньги… Паспорт…» Вот его переулок. Подворотня. Никого нет. Место нелюдное, он бы заметил, если бы кто-то ждал его. Но как добраться до ателье? Там-то как раз и могут ждать. Он осторожно заглянул в подъезд. Косые лучи солнца, падающие из высокого окна, насквозь просвечивали все три лестничных пролета. Никого. Он поднялся. Дверь ателье распахнута настежь. Он сделал шаг. Что-то хрустнуло под каблуком. Он наклонился, поднял осколки чашки и только тогда посмотрел вокруг. В ателье царил хаос. Мебель перевернута. Бумаги, книги, фотографии валяются на полу. Посуда разбита. Шкаф выпотрошен. Подушки пускают в воздух последние перья. Даже зола из камина вывалена на пол. Огромный дубовый хозяйский буфет, который Эйсбар, въезжая, хотел выкинуть, да так и не смог сдвинуть с места, опрокинут и разбит вдребезги. «А я еще хотел с ними драться рамочками от фотографий!» — усмехнулся Эйсбар и вдруг захохотал в голос. Он хохотал и хохотал и никак не мог остановиться, а руки уже шарили в выемке за камином, где он хранил наличные и документы. Лишь ощутив в руках тяжесть пачки с деньгами, он остановился. Надо же, все на месте. Хорошо спрятал. Впрочем, обыск произведен довольно поверхностно — сейчас он заметил это. Письменный стол перевернут, ящики выдернуты и опрастаны, а единственный запертый так и не вскрыт. «Хотели попугать? Но зачем?» — думал Эйсбар, рассовывая по карманам деньги и пряча за пазуху паспорт.
Он быстро сбежал вниз, но, выходя из подворотни, помедлил на границе света и тени. Ему показалось на мгновение, что свет проявит его, как фильмовую пленку. Вот жил человек-негатив. Шел в толпе никому не известный, никем не замечаемый. Но сейчас он проявится, высветится, и на белом полотне звенящего летнего кадра всем на обозрение застынет его крупный план. Он долго колебался, прежде чем шагнуть на тротуар. От соседней подворотни к нему медленно подползло авто. Дверца распахнулась, наружу высунулась рука, ухватила его за рукав и рывком втащила в машину.
— Отдай пистолет, Серж! — раздался голос Александриди.
— Какой пистолет? Ты бредишь? — Эйсбар пытался перевести дух, ненавидя себя за испуг и взмокшие дрожащие руки.
— Не морочь мне голову! Тот, что вчера вывалился у меня в этом чертовом кинотеатре. Ты его подобрал, больше некому. Ну! Давай! — Жоренька тянул руку.
— Зачем тебе пистолет, Жорж? — спросил Эйсбар, окончательно пришедший в себя.
— Пистолет мне очень нужен, — серьезная мина сползла с лица Жореньки, он ухмыльнулся и снова стал похож на сатира. — Пойду кокну Долгорукого. Обещал, гад, что арестов не будет, а вон как обернулось.
— Долгорукий! — вскричал Эйсбар. — Так все-таки он! Но зачем?
— Конечно, он! — захохотал Александриди. — А ты думал кто? Клялся в преданности «Черному солнцу». Пленочки Георгадзе совал.
— Пленочки?
— Ну съемочку твою. Эй, друг сердечный Серж! Что ты вылупился? Я тебя за идиота как-то не держал. Пораскинь умишком — у кого еще были пленочки? Кто их вырезал из твоей нетленки? А нам они очень даже пригодились. Синематограф, любезный классик, — это агитация и пропаганда высокой идеи всеобщего одухотворенного равенства. Умерщвление царской семьи как призыв к свержению… народы нашей многострадальной родины… черное солнце воссияет над белыми песками…
Он еще что-то бормотал, нес свою обычную ахинею, но Эйсбар не слушал его.
— Сам убью… — бормотал он себе под нос, выпрыгивая из машины.
Весь день он кружил по городу почти в беспамятстве. Помнил только, что в какой-то момент ощутил страшный голод, купил у торговки на улице пирожки, но есть не мог и выбросил их в урну. Потом — как сидел на бульварах, опустив лицо в ладони. Как от него в испуге шарахнулись две гимназистки и он понял, что говорит сам с собой вслух. Идти было некуда и не к кому. Вечером, когда стемнело, он обнаружил себя у подъезда дома Долгорукого. Поднял глаза — в бельэтаже горел свет. Значит, дома. Эйсбар опустил руку в карман и нащупал холодный бок пистолета. Опять бред! Всюду бред! Он что, всерьез решил убить Долгорукого? Не иначе в него вселился дух Жореньки, готового от дурной головы палить направо и налево в кого угодно. Он вошел в подъезд и поднялся в бельэтаж по мраморной лестнице, устланной коврами. Никаких идей по поводу того, как пройдет встреча с Долгоруким, у него не было. В любом случае скандала не случится. Дом наверняка полон прислуги. Он повернул ручку звонка. Неторопливые шаги. Звук открываемого замка. На пороге распахнувшейся двери стоял Долгорукий во фраке с тонкой сигаркой в руке.
— А-а, Сергей Борисович! — как показалось Эйсбару, несколько натянуто, но старательно улыбаясь, воскликнул Долгорукий. — А я только что с премьеры в Большом. Слышали, Фокин поставил «Коппелию» в эдаком современном духе? Премило, знаете ли, эти девчушки изображают кукол. А вы почему такой всклокоченный? Могу предложить хорошего коньяку. Привезли друзья из Парижа. Не собираетесь на летние вакации в Европу? А то все работа, работа… Нельзя так, любезный Сергей Борисович, надо беречь себя. Ваше здоровье — национальное достояние, — все говорил и говорил Долгорукий, быстро выкидывая изо рта круглые, как бусины, словечки и постепенно отступая вглубь прихожей.
Эйсбар вошел. В квартире было тихо, и он понял, что прислуги нет — они с Долгоруким одни. Или где-нибудь в дальней спальне возлежит на шелковом ложе лучезарная Лизхен? Долгорукий провел его в гостиную.
— Присаживайтесь, уважаемый Сергей Борисович. Кресла мягки и покойны. — Долгорукий сделал приглашающий жест, но Эйсбар остался стоять посреди комнаты. Словно не замечая этого, Долгорукий разливал по бокалам коньяк. Эйсбар машинально взял бокал, залпом опустошил и не глядя поставил на низкий столик. Долгорукий бросился в кресло, зажег торшер так, что его лицо оказалось подсвечено зловещим красноватым светом, пригубил коньяк и закурил.
