Слово «опасный» было повсюду. Литература должна быть опасной, искусство должно быть опасным, идеи ничего не стоили если не были опасными. Андре Жид, Пабло Пикассо и Айседора Дункан были опасными. На гребне этой волны публике представили трактат «В защиту безумия».
Юнг считал манифест «ценным вкладом в литературу в области психиатрии», Фрейд с ним согласился, но они остались в меньшинстве. Жане, Блейлер, Крафт-Эббинг и другие корифеи повернулись к Парсонсу спиной.
Тем не менее Роберт Даниэль «Рад» Парсонс вернулся из добровольной ссылки в Париж, где двери были взломаны, ворота распахнуты, а безумцы выпущены на волю.
На деньги, вырученные от продажи книги, Парсонс с помощью преданной Юнис открыл в доме 37 на улице де Флери, в тени Люксембургского дворца, приют для умалишенных. Неподалеку в том же переулке находилась студия Гертруды Стайн, куда недавно переехала Алиса Б. Токлас. Каждый день осенью 1904 года мисс Стайн и мисс Токлас прогуливались с собакой к Люксембургским садам, весело маша рукой жителям дома номер 37, которые частенько сидели голыми во дворе за резными железными воротами, среди увядающих гераней. Четырнадцатого октября 1904 года мисс Токлас записала в своем дневнике: «Сегодня утром чудаки парсониты снова сидели там на маленьких марокканских ковриках, великолепные в своем равнодушии к собственной наготе, плетя макраме из бечевок. Г.С. заметила, что если человеку нравится сидеть на земле, то лучше марокканских ковриков ничего и придумать нельзя. «Их расцветка, сказала она, — так прекрасно сочетается с цветом человеческой плоти!» Надо будет подумать об этом».
Кроме Гертруды Стайн и Алисы Токлас, на парсонитов мало кто обращал внимание. Вернее сказать, на них мало обращали внимания власти. Полицейские, проходя мимо, отворачивались, благо ворота были закрыты. Горожане, занимающие высокое место в обществе — высокое с их точки зрения, — вообще избегали появляться на улице де Флери. Детей и собак поскорее тащили в парк. Никто не жаловался.
А потом грянул гром.
Среди пациентов, «спасенных» из лечебницы Сальпетриер, был человек по имени Жан-Клод Венкер, который верил, что прибыл на Землю из другого места (он никогда не говорил точно, откуда), чтобы убить Антихриста и всех, кто в него верит.
Впервые он попал в поле зрения полиции за тридцать пять лет до «спасения» из лечебницы, когда его вынесло на берег возле Марселя в объятиях мертвой матери. Оба они были в числе двухсот пассажиров перегруженного корабля, затонувшего между алжирским и французским берегами. Все остальные погибли. В кармане передника так и не опознанной матери нашли листок бумаги, на котором карандашом было написано: «Жан-Клод Венкер». Без сомнения, именно с этим человеком она собиралась встретиться, высадившись на землю Франции.
Мальчику было от силы года четыре, если не меньше. На каком языке с ним ни говорили, он не понимал ни единого, и происхождение его осталось загадкой. Его помещали в один сиротский приют за другим, и каждый раз Жан-Клод провоцировал собственное изгнание поджогами и яростными воплями, которыми он встречал пожарную команду.
В последние годы его жизни в детских приютах один терпеливый до святости иезуит придумал для Жан-Клода язык, вполне справедливо рассудив, что главное несчастье ребенка заключается в неспособности к общению. В результате получилась помесь из упрощенного французского, еще более упрощенной латыни и условного лексикона, состоящего из междометий, бурчаний и вздохов. Бог был «Deo-Dieu», Христос «Corpus» (тело, лат.), а Антихрист — «Diabolo».
В конечном итоге тело священника нашли — кусок за куском; оно было расчленено и разбросано по разным местам. Голову так и не обнаружили. Жан-Клода Венкера посадили в тюрьму (как предполагалось, пожизненно) для невменяемых преступников в Лавуа Па, в предместье Парижа. За месяц до возвращения Парсонса из ссылки Венкера забрали в Сальпетриер как образец для изучения языка сумасшедших.
И как раз в тот момент помешанных начали выпускать. Жан-Клод Венкер оказался в приюте на улице де Флери.
Там, следуя какой-то зловещей логике, он пришел к выводу, что Парсонс — сам дьявол во плоти. Быть может, вывод основывался на том простом факте, что Парсонс сидел во главе стола, когда коммуна обедала. Венкер и его последователи стащили Парсонса с постели, раздели донага и прибили гвоздями к кресту. Затем крест перевернули вверх ногами и сожгли на закрытом дворе в доме номер 37 по улице де Флери. Прежде чем изгнать из приюта Юнис Парсонс, ее заставили наблюдать за мученической гибелью брата.
Эти события произошли в ночь с шестнадцатого на семнадцатое октября 1904 года, с воскресенья на понедельник. В понедельник милиция штурмом взяла ворота и арестовала пятнадцать живших там парсонитов, включая Жан-Клода Венкера.
Алиса Токлас отметила в своем дневнике, что ночью пылал огонь и раздавались душераздирающие человеческие вопли. «Залаяли собаки, и Г.С., проснувшись, сказала мне: «Не включай лампу, зажги только свечу. В Париже сейчас много русских, и не исключено, что мы окажемся в центре погрома. Не стоит привлекать к себе внимание». Я послушно зажгла одну свечу и поставила ее посреди комнаты, где ее нельзя было увидеть через окно».
Пресса разразилась обычными сенсационными заголовками. «Эксперимент парсонитов сгорел в огне!» «Парсонизм умер на кресте!» И так далее. Реакция мировой общественности последовала незамедлительно. Именно тогда близкие Парсонса в Вайоминге и других местах ушли в подполье, сменили фамилию и исчезли из поля зрения публики. Юнис Парсонс в течение двух лет тщетно пыталась издать собственную книгу — и в конце концов покончила с собой. В Торонто ученик Фрейда Эрнест Джонс прочел лекцию об опасности «заигрывания с парсонизмом» и экспериментирования в области психопатологии. Жане и Блейлер в Париже и Цюрихе праздновали победу над крахом «безумца безумных», а Фрейд в Вене сжег личный экземпляр манифеста «В защиту безумия».
В Кюснахте все было иначе. Юнг завернул свой экземпляр книги Парсонса в вощеную коричневую бумагу из мясной лавки, перевязал веревкой и запер в бюро, где хранились его дневники, письма и запасная бутылка коньяка.
В предрассветных сумерках после «ванного откровения» Юнг надел халат, сунул ноги в шлепанцы и спустился вниз.
Оказавшись в кабинете, он открыл окна и ставни, подошел к запертому бюро, вставил ключ, откинул вниз дверцу и вытащил на свет Божий перевязанный веревкой пакет в коричневой обертке, в котором находилась книга «В защиту безумия».
Пилигрим. Блавинская. Геккель. И эта пещера, где я сижу.
Он развязал веревку и бросил ее на стол. Развернул и разгладил вощеную коричневую бумагу, положив ее рядом с бечевкой, чтобы не потерять. Сама книжица — не более пятидесяти страниц — выглядела так, будто ее только что купили: чистенькая серо-голубая обложка, не успевшие поблекнуть черные буквы. Юнг закрыл правой ладонью лицо, словно говоря себе: «В темпе, в темпе! Давай!»
Автор книги, вне всяких сомнений, был мучеником. Он совершил чудовищную ошибку — и тем не менее был совершенно прав.
Еще один Лютер. Еще один Руссо. Еще один да Винчи. Еще одно чудовище, скрывающееся внутри святого, — и еще один святой внутри чудовища.
И если выпустить на волю святого, ты одновременно освободишь чудовище.
«У водоворота есть голос, — прочел он, — который, стоит нам только пожелать, они помогли бы нам услышать».
Пилигрим. Блавинская. Эммина рыбка — наше дитя.
И Юнг написал:
«В сознании Пилигрима между теми двумя мгновениями, когда он стоял перед Леонардо и когда предстал перед моими глазами, не существует времени и пространства. Как для Блавинской — между ее жизнью на Луне и появлением здесь. И для нашей рыбки — между океаном матки Эммы и берегом, на который ее вытащат в один прекрасный день».
Все в мире едино.
Это верно.
Пространство и время неделимы.
Тоже верно.
Так мы видим — а остальное не имеет значения.
И так мы помним.
Да. И чувствуем.
И говорим.
Объемли все разом. Все едино.
Юнг склонился вперед.
Ручка на мгновение застыла в воздухе. Потом он написал:
«Все время — все пространство — мое. Коллективная память человечества сидит рядом со мной в пещере — моем мозге. И если, утверждая это, я пополняю ряды безумцев, пусть будет так. Я безумен».
14
«Отель «Бор-о-Лак»
Цюрих
14 мая 1912
Итак, дорогой мой друг, я обращаюсь к тебе в последний раз. К сожалению, мне приходится делать это в письменном виде, хотя я предпочла бы попрощаться с тобой как обычно — пожать руку и поцеловать.
