— Шеф, — укоризненно сказал Игорь. — Такие разговоры при дамах. В хорошем обществе не принято говорить о деньгах!
— Болтаешь много, — сказал таксист неодобрительно. — А между прочим, молоко на губах еще не обсохло.
Игорь переждал, пока проезжали оживленный перекресток, потом заявил:
— А может, это у меня такая профессия — болтать. Может, я, шеф, идеологический диверсант.
Таксист вдруг озлился:
— Я вот сейчас всех вас повыкидаю с машины к чертовой матери! Тоже, Аркадий Райкин нашелся!
Игорь обиженно замолчал.
— Не везет сегодня, — заметил он с меланхоличным видом, когда они вышли у «Севастополя». — Граждане все попадаются какие-то жутко сознательные… и, главное, без малейшего чувства юмора.
— Юмор у тебя безобразный, в этом все и дело, — сказала Ника. — Как у тау-китян…
Квартира, куда они пришли, встретила их музыкой. В большой, увешанной старыми картинами комнате магнитофон гнусаво и неразборчиво выпевал что-то томное, непонятно на каком языке. Две пары медленно танцевали, одна из танцующих была босиком, с длинными прямыми — под Анук Эме — волосами, опоясанная золоченой цепью с большими, в ладонь, круглыми звеньями; еще одна пара сидела в маленьком атласном креслице, она у него на коленях, а на тахте трое бородачей смотрели какой-то альбом, сблизив одинаковые лохматые головы. Задвинутый в угол стол был сервирован а-ля фуршет, причем довольно скромно и без большого количества выпивки — это успокоило Нику, в последний момент она вдруг испугалась, что попадет на какую-нибудь пьяную оргию. А тут все было, в общем, вполне прилично. Большинство из присутствующих — Ника насчитала человек десять-двенадцать, свободно разгуливавших по квартире, — имело, как ей объяснил один из бородачей, то или иное отношение к искусству. ВГИК, ГИТИС, какие-то студии — Ника их все равно не знала.
Она нехотя станцевала один чарльстон, потом бородач принес ей немного бренди на донышке пузатой рюмки, микроскопический бутербродик с килькой, кусочек сыра и маслину — все на крошечных пластмассовых вилочках, красной, желтой и зеленой. Пить Ника не стала, а кильку, сыр и маслину съела в том порядке, в каком это было предложено. Она вдруг почувствовала, что очень голодна.
Появилось новое лицо — блондинка, тоже с длинными, прямыми, расчесанными на пробор волосами. «Все стали носить длинные волосы, — обеспокоенно подумала Ника, — впрочем, у меня не пробор, а челка, это все-таки не совсем то…» Вновь пришедшая имела вид высокомерный и вызывающий; судя по шумным изъявлениям восторга, которыми был встречен ее приход, она явно играла в этом кружке некую звездную роль. Через несколько минут хозяин квартиры Вадик, не понравившийся Нике мальчишка с нагловатым взглядом, зачем-то подвел блондинку к ней знакомиться. Оказалось, что ту зовут Эрика, это тоже было очень противно. Чтобы что-то сказать, Ника вежливо похвалила серебряную, под старину, бляху, которая на тяжелой цепи висела у Эрики где-то пониже груди.
— Подлинник, — небрежно сказала Эрика, — из раскопок. Греческая работа.
Ника подняла брови.
— Подлинник, из раскопок? — спросила она. — Странно. Это не греческая работа, судя по стилю…
— Ах, да? — высокомерно протянула Эрика. — Спасибо за поправку, но знаете, я все-таки искусствовед… если уж на то пошло!
— Тогда вы сами должны видеть, — Ника пожала плечами. — Это звериный стиль, типичный для скифских украшений. Я уж не говорю о том, что это никакой не подлинник. Вы когда-нибудь видели вещь, вынутую из раскопа?
Эрика смерила ее презрительным взглядом:
— Что вы вообще в этом понимаете?
— Я этим летом копала в Крыму, — небрежно сказала Ника и взяла еще один бутербродик. — Одно из греческих поселений Боспора. Вместе с Игнатьевым.
— С кем? — ошеломленно спросила Эрика.
— С Игнатьевым, учеником Гайдукевича…
Эрика тут же выпала в осадок, а Ника, с сожалением дожевывая мини-бутерброд, двинулась вдоль стены, окидывая взглядом картины. Они были неинтересны — средняя жанровая живопись конца прошлого века; на видном месте висели два Клевера, обычные зимние закаты того типа, что можно найти в любом комиссионном.
Ей вдруг стало невыносимо скучно. Что, собственно, она здесь делает, в этой чужой квартире, среди незнакомых и ненужных ей людей? Вокруг опять танцевали. Ника поискала взглядом Ренку и, сделав прощальный жест, ускользнула в прихожую, оделась и вышла.
Едва она вернулась домой, позвонил Игорь.
— Ну, старуха, ты просто блеск! — заорал он. — У тебя что, предчувствие было?
— О чем ты? — удивленно спросила Ника. — Какое предчувствие?
— Там ведь потом такое началось! Понимаешь, этот подонок Вадик стал клеиться к Ренке, та — в рев, пришлось мне вмешаться. Ох, я ж ему и врезал! — ликующе кричал Игорь. — Старуха, это надо было видеть!
— Вы что, действительно подрались?
— Подрались — это не то слово! Он пролетел по воздуху три метра, когда я его двинул хуком! Фантомас разбушевался!
— Вы все дураки, — сказала Ника сердито. — Какого черта вам пришло в голову туда тащиться? Еще и меня, ослицу, уговорили…
А ведь мама как в воду глядела, подумала она, вешая трубку. В первый день самостоятельной жизни — такая дурацкая история, надо же. А если бы она не ушла вовремя? «Буду теперь сидеть дома, — решила Ника, — хватит с меня подобных развлечений…»
Сидеть дома — наедине со своими мыслями, своими догадками оказалось не так легко. Если бы только она могла с кем-то поделиться, посоветоваться! Но об этом нечего было и думать, о своей страшной проблеме она не могла даже написать в Ленинград. Тут ей не мог помочь никто.
Ежевечернее присутствие Дины Николаевны, маминой дальней родственницы, согласившейся пожить у них эти три недели, в общем-то немного помогало Нике в том смысле, что хотя бы по вечерам ей некогда было думать. У старой дуэньи было три любимых занятия: рассказывать случаи из своей комсомольской юности, слушать чтение выдающихся произведений русской классики и рассуждать о том, чем и почему нынешний комсомол не похож на довоенный. Поэтому каждый вечер Ника либо слушала, пока не засыпала тут же за столом, либо читала вслух «Записки охотника», отрывки из «Накануне» и рассказы Горького, пока не начинал заплетаться язык А днем была школа, уроки, неизбежное хождение по магазинам.
Зато в те часы, когда Ника оставалась одна, ничем не занятая, ею всякий раз снова овладевали прежние мысли и прежний страх, неопределенный и от этого, может быть, еще более мучительный. Впрочем, теперь он с каждым разом все более и более облекался в форму одной догадки, вернее одного предположения — дикого, немыслимого, совершенно чудовищного, — которое, однако, незаметно все глубже и глубже укоренялось в ее сознании по мере того, как одно за другим отпадали все другие возможные объяснения.
В этот день сдвоенный урок литературы был последним. Татьяна Викторовна, ставшая в этом году их классным руководителем, проверила присутствие по классному журналу и сказала:
— Борташевич, Лукин, Ратманова, зайдите после звонка в учительскую, мне нужно с вами поговорить.
Трое названных переглянулись. Ренка обморочно закатила глаза и потрогала висящий на груди амулет.
— Татьяна Викторовна, мне после уроков на тренировку, — голосом пай-мальчика сказал Игорь. — Меня из секции выгонят, Татьяна Викторовна…
— Не волнуйтесь, я вам дам записку для тренера, — непреклонно сказала преподавательница. — Итак, сегодня у нас сочинение. Тема: «Ранний Маяковский и причины его разрыва с футуристами»…
Ника встретила вызов в учительскую совершенно спокойно. Она догадалась, что это связано с их приключением в прошлую субботу, но ей было все равно. Творческие метания молодого Маяковского волновали ее сейчас еще меньше. Как и все, она развернула тетрадь на чистой странице, аккуратно проставила в верхнем правом углу дату — 10 октября 1969 — и начала быстро писать: «Здравствуй, здравствуй, здравствуй! Не сердись, я была очень занята последнее время, и телефон у нас не работает уже несколько дней, что-то с кабелем, его все время чинят и чинят…»
— Я ничего не сделала, — сказала она учительнице, когда за пять минут до звонка все сдавали готовые сочинения.
Татьяна Викторовна подняла брови:
— Но хоть что-нибудь? Я видела, вы писали.
— Это было письмо, — холодно объяснила Ника, глядя ей в глаза.
— На уроке, вместо сочинения?
— Совершенно верно — на уроке, вместо сочинения.
Татьяна Викторовна не сразу нашлась что сказать, так ошеломила ее грубость всегда безупречно вежливой Ратмановой.
— Очень жаль, придется поставить вам двойку. И не забудьте зайти в учительскую…
Раскатился звонок, Ника не спеша собрала книги. Проклятый портфель, подумала она с привычным равнодушным отчаянием, это все из-за него. В коридоре к ней подскочила трепещущая Ренка.
