Матиас увидел, что бородатый капитан милиции, которого он заметил с колокольни, перерезает горло пятому гугеноту, руки которого, как и у всех остальных, были связаны за спиной. Убийца проделал это с такой ловкостью, что его непростая задача со стороны выглядела легкой. Один удар с поворотом туловища – ножом, который от многократной заточки приобрел форму полумесяца. Утробный стон вырвался из глоток всех собравшихся на площади, и католиков, и протестантов, на мгновение объединенных ужасом от такой недостойной смерти.
Капитан был мужчиной огромных размеров, и когда краткий, но мощный фонтан крови из горла его очередной жертвы иссяк, он с легкостью, одной рукой, оттащил труп к остальным и, приподняв его за ремень, бросил в общую кучу.
Тангейзер почувствовал, как Юсти уткнулся лицом ему в спину. Он оглянулся в поисках Клементины, но большой серой кобылы нигде не было видно.
Публика, наблюдавшая за убийством, состояла из отряда милиции и пленников, а также из нищих и горожан с низменными наклонностями, количество которых вызывало удивление. Бородач уставился на мальтийского рыцаря, но тот не отвел глаз. Капитан пососал усы, прихватив их нижней губой, и посмотрел под ноги Матиасу. Рыцарь знал, что лужа крови подбирается к его сапогам, но не отступил. По рядам милиции пробежал шепот.
Их предводитель поднял руки, призывая к молчанию, – он как будто был недоволен, что перестал быть центром внимания.
– Мы поклялись, что эти жадные, нечестивые судьи понесут наказание за свои преступления! – объявил бородач. – Также его понесут еретики и предатели, которые отрицают Божественное Присутствие и продают наши города англичанам и голландцам за горсть двойных фартингов. Мы привели сюда первую партию паразитов, но Бог даст, не последнюю.
Из рядов милиции послышались одобрительные возгласы. Шестьдесят или семьдесят гугенотов разразились стенаниями. Капитан ухмыльнулся.
– А им обязательно быть гугенотами, капитан? Или хватит того, что они законники? – раздался голос из толпы.
Лицо бородатого здоровяка стало серьезным. Он умел держать себя в руках.
– Успокойтесь, друзья, это серьезное дело. Королевское. Божье. Кто мы такие, как не смиренные орудия в Божьих руках, поклявшиеся исполнить Его волю? – Он перекрестился окровавленной рукояткой ножа. – Итак, кто следующий? Давайте, давайте! Чем раньше мы разделаемся с этими, тем скорее пойдем дальше.
Шестого человека поставили на колени.
Капитан внимательно посмотрел на него, и его губы растянулись в злобной усмешке: он узнал этого мужчину.
– Ты? – предводитель отряда милиции наклонился к самому лицу пленника. – Помнишь меня, да? Дело, которое ты вел. Бернар Гарнье? Ложно обвиненный в убийстве шестидесяти трех человек? И до сих пор преследуемый за долги, которые тогда образовались. Ты должен помнить, дерьмо, – после того, как прикарманил столько моих денег!
Он грубо рассмеялся. Связанный мужчина закрыл глаза и стал читать молитву.
– Нет, нет, – сказал Гарнье. – Этого ублюдка мы оставим на закуску. Поставьте его так, чтобы он все видел. И снимите с него обувь. Если он закроет глаза, проткните ему ноги, и не позволяйте ему бормотать свою гугенотскую чушь. А теперь приведите его жену и детей. Пусть смотрит, как я пускаю им кровь.
Тангейзер повернул голову влево и увидел приближающегося Тибо, по-прежнему без рубашки. Шпион часто и неглубоко дышал: гордость и отвага буквально распирали его. Щеки у молодого человека были красными и припухшими. Одну руку он прятал за спиной.
– Последуй моему совету, Тибо. Уходи, – сказал ему рыцарь.
– Верните мне ключ, – потребовал тот.
– Жаль, что ты сутенер. А то мог бы быть полезен.
– Отдайте ключ, или я расскажу, что ваш мальчишка – грязный еретик.
– Уходи немедленно, Тибо, или я тебя убью.
– Да? – Толстяк захихикал. – Это всё мои люди, идиот!
Матиас проткнул его живот кинжалом прямо под грудиной. За кожей и мышцами сопротивление клинку ослабло, но затем иоаннит почувствовал мягкий толчок – лезвие вспороло аорту. Он извлек кинжал и вернул его в ножны. Сутенер удивленно ойкнул и начал задыхаться. Его рана выглядела неопасной, но жизнь Тибо утекала в брюшную полость вместе с кровью, обильно орошавшей его кишки. Лицо шпиона стало бледным, и нож, который он прятал за спиной, выпал из его руки на землю. Неминуемая смерть заставила юношу искать благословения Тангейзера:
– Тут есть тысячи, которым хуже, чем моим девчонкам. Почему вы выбрали меня?
В глазах Тибо застыла растерянность.
Госпитальер развернул его и ухватил за пояс штанов сзади.
– Вот еще один предатель и безбожник, – объявил он. – Хотя и не законник.
Тангейзер швырнул сутенера в лужу крови. Ноги Тибо, пытавшегося устоять, зацепились одна за другую, и он рухнул ничком – руки его были слишком слабы и не смогли смягчить падение. Обрызганные кровью зеваки недовольно зашумели.
Челюсть Тибо отвисла. Его последний вздох сопровождался булькающим звуком. Иоаннит выдернул копье с широким наконечником из рук ближайшего соратника капитана, обхватил ладонями древко, разместив левую руку над правой, перевернул его и резко опустил, пронзив грудную клетку своей жертвы. Стальное лезвие было шириной с лопату, и хотя Тибо был уже давно мертв, Тангейзер не мог остановиться, кромсая его копьем.
За свою мать и за Ампаро. За близняшек с кроваво-красными губами, пьющих суп в соборе. За Карлу. Никто из них не поблагодарил бы его. Наоборот, все бы они его осудили, и он это знал, но все равно продолжал кромсать мертвого юношу, потому что огненная лава боли и гнева затопила его сердце, словно поднявшись туда по ногам с залитых кровью камней мостовой. Матиас увечил труп сутенера в припадке отвращения к своей греховности и бессилию.
Он видел себя со стороны – словно дьявол сидел у него на плечах, а ангел-хранитель наблюдал с колокольни.
Наконец Тангейзер остановился, чтобы вытереть кровь и пот, заливавшие глаза, и посмотрел вниз.
Широкое лезвие разрубило ребра Тибо по обе стороны позвоночника, и кровь вытекала из его тела через две широкие раны. Даже в припадке слепой ярости Тангейзер наносил удары с достойным восхищения искусством. И даже по меркам, установившимся в это утро на Паперти, зрелище было устрашающим.
Зрители наблюдали за расправой в полной тишине, словно боялись, что любой звук обречет на смерть и их, и это предчувствие было недалеко от истины. Госпитальер поднял голову и встретился взглядом с гугенотом, который стоял на коленях у края кровавой лужи, со связанными за спиной руками, униженный и обреченный, ожидая смерти своих родных.
Этот несчастный тоже молчал.
Или он произнес: «Убей меня!»?
Или это читалось в его взгляде?
Или Тангейзер услышал мольбу своей собственной истерзанной души?
Ни дьявол за его спиной, ни ангел на колокольне не знали этого наверняка.
Рыцарь зашагал по луже крови, которая липла к его сапогам, словно красная грязь, и пронзил копьем сердце стоящего на коленях человека. Из толпы гугенотов донесся крик – истошный крик женщины, потерявшей единственного мужчину, которого она любила. Матиас уперся ногой в грудь убитого и выдернул копье.
Потом он повернулся и посмотрел на собор, пытаясь понять зашифрованный в нем загадочный текст. Тангейзер слышал рык Зеленого Льва[22], и ему самому хотелось рычать от ужаса собственного падения – он понимал, что это значит. Петрус Грубениус рассказывал ему и, более того, пытался убедить его посвятить жизнь этой истине. Этому посланию, настолько необычному, что записать его можно было только алхимическим кодом, таким таинственным, что лишь немногие из живущих были в состоянии прочесть его, а еще меньше – руководствоваться им.
Единственное проявление мудрости, достойное мудреца, это сострадание.
Сострадание к презираемым и брошенным.
Сострадание к жертвам сильных.
Все другие пути, даже самые блестящие, ведут только к пустоте и глупости.
Матиас мог бы убить как минимум восьмерых, а учитывая слабую подготовку милиции, даже больше, человек двенадцать, а может, и все тридцать, хотя после восьмого трупа даже у этих ослов хватило бы ума обратиться в бегство, спасая свои жизни. Не глядя, иоаннит оценил расстояние до капитана, который должен был стать первым. А если остальные не побегут, а останутся, чтобы драться, тем лучше. Паперть – самое подходящее место, чтобы признать крах всей своей жизни, никчемность своей души и подтвердить свои притязания на вечное пламя преисподней.
«Я схожу с ума, и мне это нравится», – подумал госпитальер.
Цокот огромных подкованных копыт возвестил о приближении Клементины.
Тангейзер снова повернулся и увидел, что Грегуар смотрит на открывшуюся его взору картину: хозяин, стоящий по щиколотку в крови, со стекающими по древку копья алыми каплями, рядом с грудой тел, рядом со свидетельством чудовищных преступлений. Рыцарь увидел улыбку своего лакея, обнажившую его десны, которые блестели от вытекающей из ноздрей отвратительной слизи. Мальчик улыбался только потому, что был рад видеть его – и всё. Ему безразлично, что натворил его господин. Он любил Матиаса. Улыбка Грегуара вернула госпитальеру рассудок. Он с удивлением осознал, каким близким другом стал ему этот мальчик. Осознал, скольким обязан ему, и устыдился.
