в гневе был суровым в его укрощении, до издыхания загонял коня, не колебались послушаться приказа, хотя княгиня легла у его ног, умоляя. Он не видел ее даже… и просил коня!
Константини бросился к конюшням, но вместо коня для короля, приказал привести верховых, сколько их было, потому что одного отпустить его не хотел.
Когда привели его сивого иноходца, Август, как стоял, ничего не беря в голову, только судорожно, бессознательно припоясав саблю, выбежал, расталкивая тех, что стояли у него на дороге… прямо к коню… Несколько саксонцев, несколько из польской молодёжи вскочили на поданных скакунов, чтобы его сопровождать.
Полагали, что король устремится в Варшаву – между тем, кажется, что он не смотрел направления, вбил шпоры коню и пустился галопом вслепую.
Все остались во дворце, в ожидании и тревоге, как ошарашенные, молчащие – ждали, а женщины выносили бессознательную женщину.
Король и сопровождающие его исчезли с глаз среди окружающих деревьев.
Началось что-то непонятное, непонятное для тех, которые гнались за королём.
Кровь коня текла под вбитыми в брюхо шпорами. Конь и наездник, оба разъярённые, боролись друг с другом. В безумной гонке сивый перескакивал колоды, заборы, рвы, а король стегал, душил коленями, шпорами срезал ему бока. Всю свою ярость выместил на нём. Он обезумел. Преследующие поглядывали друг на друга с неописуемой тревогой, казалось, что в любую минуту он и конь упадут оба, но конь был достоин всадника. И он бушевал и безумствовал.
Выехав из леса в поле, Август промчался ещё несколько стай, но уже тот сивый, которого так душил коленями, что вконец ему не хватало дыхания, начал покачиваться.
Наконец он упал. Всадники остались вдалеке, не имели времени ещё нагнать короля, когда тот стоял дрожащий, соскочив с седла.
Сивый поднял к нему голову, покрытую пеной, смешанной с кровью. Тогда блеснула сабля, извлечённая из ножен, и одним ударом Август отсёк голову любимому иноходцу.
Было в этом что-то такое дивно безумное, что все задрожали, потому что подумали, что также в эти минуты человека убил бы, как коня.
Вид этого ручья крови, который его обрызгал с головы до ног, усмирил вдруг безумие. Август упал на землю, отбрасывая прочь окровавленную саблю. Затем прибежали, окружая его, немцы и поляки.
Удивление было непомерным. Август казался остывшим и только зубами скрежетал так, что по собравшимся прошла дрожь.
Никто долго не смел говорить. Король задыхался ещё, весь испачканный кровью. Глаза его блуждали по кругу, ничего не видя. Пфлуг начал говорить ему, но он, казалось, не слышит, не понимает. Не знали, что предпринять.
Все стояли, окружив сидящего на земле, среди лужи крови, которая вытекала из убитой лошади.
Так прошло мгновение, кажущееся долгим, как век. Август огляделся, приходя в себя, содрогнулся, отряхнулся и пытался встать.
Тогда Пфлуг с одной стороны, Яблоновский с другой подавали ему руку. Он встал на ноги. Привели сильного коня, но немцы настаивали, чтобы его конюший подвёл его к руке. Подобрали самого сильного гайдука. Король не сопротивлялся, казалось, не знал, что с ним делалось.
После того безумного бега этот поход с возвращением шёл нога за ногой. Август даже вожжей не брал в руки. Конь, которого он иногда судорожно сжимал коленями, останавливался и дышал. Наступал отдых и шли дальше.
Так дошли до леса и наконец до дворца на Белянах уже в сумерках.
Тут, что было гостей, к которым прибавились ещё недавно прибывшие из Варшавы, все стояли во дворе, с тревожным ожиданием возвращения, и короля приветствовали с радостью. Только кровь, которой он был испачкан, сначала вызвала испуг, но служба её объяснила.
Король так дал себя довести до крыльца, соскочил с седла и с Константини и Хофманом вошёл в свою спальню.
В покоях все ждали.
В течение всего этого времени встревоженная княгиня Цешинская плакала, теряла сознание, бросалась бессознательная, пока король не вернулся. Хотела тут же бежать к нему. Константини не допустил.
Когда это происходило, сидящему на кровате Августу Пфлуг читал письма и рапорты Флеминга, а скрежет зубов сопровождал тихий его шёпот.
Король ни словом не прервал чтения. Уже было окончено и немец собирался начать соболезнования и утешения, когда нахмуренный пан наказал ему молчание. У изголовья стоял доктор.
Затем, оглядевшись вокруг, Август сдавленным голосом потребовал вина.
Доктор хотел запротестовать, но грозный взор короля не позволил отворить ему рта.
– Вина! – повторил он во второй раз.
Константини, который понимал каждый его кивок, начал раздевать его и одевать. Постепенно всё усмирялось и успокаивалось. Две огромные рюмки выпили одну за другой… и он начал поносить Флеминга.
Никто прерывать не смел. Он всё больше оживлялся.
Протянулось так до ужина.
Княгиня почти всё время стояла у дверей, но служба её не впускала. Успокоило её только, что король вполне приходил в себя и вскоре совсем будет усмирён.
Накрытый для ужина стол ждал. Константини что-то шептал. Август медленно поднялся и направился к столовой. Там он занял обычное своё место. Подчаший по кивку налил ему вина. Поляки, ещё не пришедшие в себя после того, что видели, с удивлением заметили, что король начал есть. От всей ярости осталась на его губах насмешка.
Ожидали, что говорить будет о том, что его довело до такого отчаяния, между тем, Август заговорил о вещах совсем нейтральных. Спросил одного из поляков, видел ли, как он отсёк коню голову, а после утвердительного ответа сказал:
– Второй раз в жизни.
Замолчал потом и тихо шепнул имя иноходца, который был его любимцем.
Он подбирал темы для разговора так, чтобы с тем, что произошло, не имело ни малейшей связи. Было в этом что-то такое непонятное для тех, что его первый раз видели в таком состоянии, что, не смея отворить рта, поглядывали друг на друга. Постепенно под влиянием вина, какого-то размышления и борьбы с собой, лицо начинало проясняться.
Пфлуг ему что-то шепнул. Он встал из-за стола, не прощаясь с сотрапезниками, и с рюмкой в руке вышел медленным шагом… Едва двери за ним закрылись, когда прибежавшая с плачем княгиня повисла у него на шее.
– Пане мой! Король мой! Ты меня чуть ли не до смерти довёл.
Август поглядел на неё и сжал ей руку.
– Иди отдыхай, – сказал он тихим голосом, – иди отдыхай. Всё прошло… мне нужно отрезвиться…
Говоря это, он поцеловал её в лоб и, не слушая умоляющую, вернулся к гостям…
Тогда началась ежедневная пьянка с той только разницей, что король пил гораздо больше, а остался вполне трезвым и, вместо того
