на него, когда он ехал рядом со мной… но он редко обращал глаза в эту сторону… боялся! Столько тысяч людей на нас смотрело. Из этих тысяч он самый красивый, самый первый! Правда, Кэтхен? О! Как я буду его любить!
Холзелин молчала, иногда незначительным движением головы то подтверждая, то давая почувствовать, что внимательно слушала.
– А ты видела старую королеву? – прошептала она.
Елизавета улыбнулась, как раньше.
– Я постоянно на неё смотрела, – сказала она. – Мне говорили, что она ревнует из-за сердца сына, которого очень любит, но она убедится, что я, я помогать ему буду, чтобы она полюбила меня. Она должна быть ко мне милостива. Лицо у неё суровое, грозное, но для меня оно прояснится, когда узнает, какою я буду доброй дочкой для неё.
– Кэтхен, ты заметила, как он был красив на этом коне рядом с моей каретой? Ни князь Прусский, ни тот другой с ним соперничать не могли. Выглядели как слуги.
Она рассмеялась. Холзелин над ней наклонилась.
– Завтра, – сказала она тихо, стараясь удобно положить её в кровать, – завтра для тебя будет тяжёлый день, дитя моё, королева, ты очень устала, очень, отдохни.
– Да! – вздохнула молодая пани. – Но в голове столько картин, воспоминаний, мысли путаются. Не знаю, засну ли. И радуюсь и боюсь. Кэтхен, и смеяться бы хотела, и плакать.
Она вытянула к воспитательнице белые ручки.
– Сядь возле меня, моя дорогая няня, – произнесла она, – так же, как раньше у моей колыбели; когда чувствую, что ты рядом, мне спокойней, я в большей безопасности.
Постепенно её глаза начали закрываться, но вдруг она открыла веки.
– Кэтхен, – сказала она, – он будет меня любить, правда? Я его так уже сейчас люблю и стану для него такой мягкой, послушной, такой любящей. Он выглядит грустно, но он наверняка будет счастливым и весёлым.
– Спи и не мечтай! – сказала, укутывая её, Кэтхен. – Разбудят тебя с утра и снова будут мучить целый день.
Не докончив, она вздохнула. Послушная Елизавета сомкнула веки, всё ещё обманывая улыбкой воспитательницу, хотя чувствовала себя страшно уставшей. Холзелиновна не отошла от кровати, пока не увидела, что она действительно спит; вытерев слёзы, она села и начала молиться.
Когда это происходило в спальне молодой королевы, дальше в глубине, в пустых и тёмных коридорах было не видно ни души. Двор ещё пировал внизу. Только король и более сиятельные гости разъехались и разошлись.
В своей спальне королева Бона снимала с себя одежду и драгоценности, не скрывая гнева и нетерпения. Девушки-служанки, стоявшие и ползающие на коленях возле неё, дрожали от её взгляда и резких движений, которыми она их толкала. Цепочки со звоном падали на пол, она разрывала одежду, снимая её, срочно хотела освободиться от этой одежды, как от кандалов.
Ни одна из служанок не могла произнести ни слова. Едва раздевшись, Бона упала в кресло, когда Август ещё в парадном наряде в этот день показался на пороге.
Мать вытянула к нему руки, а когда приблизился, она пылко обняла его. Присутствие служанок не позволяло ей заговорить, но при виде молодого короля они тут же все разбежались.
Август сидел с опущенными глазами, со растерянным и грустным выражением лица.
– Твой отец, – начала Бона, – вынуждает меня принять её как невестку… я её ненавижу! Она хочет вырвать у меня твоё сердце, она враг! Будь мужчиной, сопротивляйся насилию над нами. Пусть возьмёт корону, но сердце твоё, любовь твою иметь не будет. Это ребёнок, а какая хрупкая!
Болезнь ей досталась от родителей… любовь её, жизнь с ней может быть ядом. Я не хочу, чтобы вы с ней жили, я должна тебя защитить!
Говоря это таким прерывистым голосом, Бона хватала сына за руки, настойчиво преследовала его взгляд, пыталась угадать его мысли. Август сидел холодный и непостижимый. – Иди уже, – сказала наконец Бона, – иди, не хочу, чтобы тебя видели у меня. Старику донесут, что я склоняю тебя к бунту и подговариваю.
Август пытался поцеловать руку матери, которая поцеловала его в лоб и повторила: «Иди».
Дземма в запущенном вечернем туалете, с распущенными золотыми волосами, которые покрывали её словно плащом, сидела на полу в своей маленькой комнате, погрузив лицо в ладони, и плакала. Она была одна. Обычно она была бледна, теперь её щёки горели, глаза были уставшие, губы сухие.
Она вскакивала от малейшего шума в коридоре, словно хотела бежать к двери. Услышала медленно приближающиеся шаги и поднялась. Приложила руки к сердцу, ждала, затаив дыхание.
Медленные шаги, казалось, поворачивают к порогу её комнаты, остановились, ухо уловило шелест у дверной ручки – дверь медленно открылась. Перед ней стоял Август.
Вытянув к нему обе руки, итальянка хотела встать с пола, но, прежде чем она поднялась, он уже сел при ней, наполовину обнял её и поцеловал.
Среди объятия она вдруг отпихнула его от себя.
– Нет! Ты не будешь её любить! – крикнула она. – Говори! Ты не изменишь мне ради неё? Я не завидую её короне… будет королевой, я останусь любовницей.
Август отвечал объятием.
– Успокойся, Дземма, – добавил он, поглаживая её по лицу, – ты должна мне верить и быть терпеливой. Я должен исполнить волю отца.
– Но за полог вашей кровати, до секретов вашей жизни она достать не сможет, – пылко воскликнула Дземма. – Покажи ей заранее, что на сердце и навязанную любовь она рассчитывать не должна.
– О, я бы раздавила её, задушила этого немецкого цыплёнка, если бы мои руки до неё достали. Ненавижу её. С какой сладкой улыбкой она на тебя смотрела, бесстыжая.
Дземма закрыла глаза.
После минуты молчания она открыла их, лицо горело.
– Королева-мать на нашей стороне, – сказала она, – та не допустит, чтобы она тут царствовала, та разделит вас, потому что её ненавидит! Королева здесь всемогуща… в конце концов король должен сдаться. Лишь бы прошли эти свадебные торжества, лишь бы это однажды закончилось, лишь бы мы остались одни.
Август встал. Час был поздний. Напрасно Дземма, повиснув у него на шее, задерживала его; его ждали слуги с Опалинским, а вскоре надо было думать о приготовлениях к свадьбе и коронации.
* * *
Эти дни были очень тяжёлыми, ужасными для королевы Боны, за которые она обещала себе хорошо отомстить. Не способная сдерживать себя и притворяться, она чувствовала, что на её лице чужие и свои читают, что она проиграла, что она должна быть послушной, она, которая хотела и была действительно пани.
Король Сигизмунд, не допуская споров, давал приказы – нужно было к ним приспосабливаться; но королева на каждом шагу, в
