я тебя самолично под трибунал отдам! Это что еще за фортель?
— Я должен был остаться, Александр Владимирович! — улыбаясь ему в лицо, говорил я.
— Ты вообще, чем думал, когда решил это? А? Я очень сильно сомневаюсь, что головой! — размахивая руками, возмущался он.
— А там нечем думать, товарищ полковник! — влез в разговор Столярчук.
— Да ну все ж хорошо кончилось? Генерал жив? — спросил я, облокотившись за его плечо.
— Да что с ним будет-то? Генерал он и есть генерал! Они не умирают, им партия запрещает! А ты, дурья твоя башка, ни генерал еще и беспартийный! — перейдя местами на матерные словосочетания, продолжал ругаться Кулагин.
— Да, как на счет моего рапорта о вступлении в партию? — спросил я, отвлекая его от темы.
— Никак! Хрен тебе, а ни вступление в партию! — махнув рукой, он ушел в машину.
— Александр Владимирович? Ну, товарищ полковник, подождите! Видите, я ранен, а вы ругаетесь! Ну, постойте же! — догоняя его, говорил я.
Карасев остановил меня и улыбаясь сказал:
— Да отстань ты от него! Переживает за тебя мужик! Ты ему как сын! Поэтому он и беситься, что ты зря головой рискуешь! И, кстати! Несмотря на чины, мы тебе тоже в отцы годимся между прочим, и тоже по-отечески имеем право тебе задницу надрать!
Я был бесконечно счастлив в это момент, находясь рядом с моими ребятами. Обняв их всех, я забрался на танк и сел на башню свесив ноги.
Кулагин уже тронувшись с места, начал следовать в расположение. Экипажи Карякина и Суслова я пропустил первыми, а сам с ребятами отправился замыкающим. Пристроив свою прострелянную руку на открытый люк танка, я достал пачку сигарет и закуривая любовался просторами Австрии.
Солнце понемногу скрывалось за горизонтом. Позади нас на перекрестке, было много трупов, выходивших из окружения немецких солдат, и догорающая техника генерала Тевченкова. На пути к нашему расположению, ничего ни предвещало беды. Казалось, что противника в нашем округе уже нет, как вдруг из лесного массива, огибавшего дорогу до Винер — Нойштадта, показался вражеский арьергард.
Они тянули противотанковое орудие Pak 40, которое было развернуто в считанные секунды. Повернувшись направо, я слишком поздно заметил орудие противника, и не успев предупредить своих ребят, в правый борт нашего танка, с небывалым визгом, ударил вражеский снаряд. От попадания, танк сразу же загорелся изнутри. Взрывной волной меня смело с танка на дорогу, перебив осколками ноги. Почувствовав нестерпимую боль в ногах, я попытался подобраться к моему танку, но буквально через мгновение детонировал наш оставшийся боекомплект. От взрыва, у нашего танка сорвало башню, да так сорвало, что она подлетела на несколько метров ввысь.
Услышав душераздирающий призыв о помощи мехвода, я попытался доползти до горящей машины, чтобы спасти выбирающегося из переднего люка Женю Матвеева. Показавшись в пол тела, с окутанной пламенем гимнастеркой, он повис на пороге люка. Превозмогая боль, я со звоном в ушах, горящей спиной, и перебитыми ногами, полз к нему. Позвать на помощь я не мог. В тот момент, когда пламя охватило боевое отделение, огонь поразил дыхательное горло.
Остальные экипажи вели бой, подавляя огневые точки противника. Подбежав ко мне, ребята накинули на мою спину плащ-палатку, и после того, как сбили пламя они оттащили меня сусловский танк. Указывая обожженными руками на свою машину, башня которой уже отсутствовала, я пытался промычать ребятам, чтобы спасали остальных. Но в горячности боя и от стоящей перестрелки, они быстро взвалили меня на бронетранспортер Кулагина.
Александр Владимирович, с автоматом в руках отстреливался от засевшего за деревьями противника.
Дав отмашку рукой, он кричал:
— Увозите в тыл! Шевелитесь мать вашу! Мы их задержим!
Бойцы бросили меня в кузов прямо на убитых ребят, и тронувшись с места, бронетранспортер помчался в тыл. Лежа на уже умерших бойцах, я перестал воспринимать мир таким, каков он есть. Лицо было иссечено осколками. Кровь, сочившаяся изо лба, тонкой струйкой заливала глаза. Ноги в рваных и обагренных кровью галифе, висели ни в какую ни слушаясь. Тело окутал невыносимый холод. Торчащая перед моим лицом изуродованная рука неизвестного мне бойца, двоилась в глазах.
— Не довезут, — шептал я, сквозь сочащуюся изо рта кровь, — не довезут… В глазах резко все побелело, и моё дыхание остановилось.
***
Странный холод окутал мое изуродованное тело. Почему так тяжело дышать? Почему я не могу открыть очей своих? И почему я слышу посторонние голоса? И самое страшное то, что я иду на этот голос. Он, будто зомбируя, призывает меня к чему-то. И я не могу с этим ничего поделать. Я все иду и иду. Вдруг я уперся во что-то твердое и холодное, оно ни дает мне вступить и шагу. Как вдруг, откуда ни возьмись прозвучал голос: «Открой глаза!»
Открыл. Передо мной стоял большущий трон, повернутый спинкой ко мне. На этом троне сидел некто, и страшно молчал. Я хотел разглядеть его внешность, но все тщетно. С какой стороны я бы не подошел, он постоянно обращен ко мне спиной. И прекратив попытки в поисках истины, этот некто все же заговорил со мной:
— Боишься смерти?
— Не боюсь…
— Ты тронут тленом.
— Я спасусь!
— Не видишь света.
— Просто сплю.
— Что видишь?
— Годы. Жизнь свою.
— Пришёл твой час.
— Далече он.
— Вот я стою!
— Ты — страшный сон?
— Нет, я мудрец!
— Конец твой близок.
— Не конец.
— Не веришь мне?
— Тебя тут нет.
— Поверь глазам.
— Не вижу свет.
— Поверь ушам.
— Они глухи.
— Дыханью верь!
— Оно молчит.
— А сердце?
— Тоже не стучит
— Куда уходишь ты?
— Во тьму…
— Живёшь ты разве?
— Я… Живу…
— Я так не думаю.
— Уйди!
— Глаза закрыл бы.
— Пощади…
— Я не могу.
— Но почему?
— Вот так.
— Я не хочу во тьму…
— Не важно это.
— Как же так?!
— Идёшь во тьму…
— Иду во мрак…
— В моих руках ты.
— Отпусти.
— Ты задержал меня.
— Прости…
— Готовься.
— С духом соберусь…
— Боишься смерти…
— Да… Боюсь…
— Вернуться хочешь?
— Да хочу!
— Зачем же? Ты уже в раю!
— Но там же вся, моя семья!
Мне умирать ни как нельзя!
— Смирись сынок, уже ты умер!
Возврата боле нет назад.
— А ты вдохни в меня ту муку,
и выдай вексель на возврат.
— И что ты будешь делать там?
В том страшном времени ином.
— Я буду жить назло врагам!
И строить счастье на потом.
— Ну что-ж, раз ты выбрал муку,
тогда я жизнь тебе отдам!
Но знай, тебе я больше руку,
на смертном одре не подам!
— А мне там рук ни чьих не надо!
Ведь если час пробьет
