— Истинная любовь даже с того света возвращает, — сказал отец. — А ты, девочка моя славная, не в могиле, а только в сетях.
— Но ведь я поклялась, я пострижена, — рыдала Тоня. — Нельзя же мне постыдной расстригой стать? Бог не любит обманчивых и клятвопреступных душ!
— Антонина, не отчаивайся! — убеждал ее Сергей Капитонович. — Смотри, ты даже слова произносишь не церковные, а светские. Ведь не кто иной как церковные власти прокляли автора этих слов.
Дочь подняла на отца заплаканные очи.
— Как же не церковные эти слова? Мне их отец Савватий, старец наш, часто повторял.
— Это слова Льва Николаевича Толстого, преданного церковью анафеме. Но тебя эти слова никак касаться не могут. Нет клятвопреступления там, где клятву вынудили обманом, где постригали несовершеннолетнюю при заведомо живом отце и живом женихе ее.
— Никто не знал, что он живой! — рыдала Тоня.
Тут-то и рассказал Сашка Овчинников своей постриженной невесте, как отец Николай внезапно увидел его в костромской больнице… А Тоня вспомнила, что он внезапно заторопился с отъездом, потом так же торопил с пострижением…
Истина за истиной, одна тяжелее другой, падали на весы, и впервые за свою недолгую жизнь заронилось в Тонином сердце сомнение, правильным ли путем вели ее пастыри к спасению… Стала воскресать перед мысленным взором вся горькая, лишенная радостей жизнь. Медленно перебирала она в памяти события унылой этой жизни и попросила, чтобы оставили ее одну и дали спокойно разобрать бумаги и вещицы из ларца…
Попозднее больная снова попросила позвать к себе мать-игуменью и матушку Серафиму, вдову отца Николая.
Сколько воспоминаний, сколько событий детских лет поднялись с самого дна сознания, всколыхнулись что вода озерная от удара веслом!
Вот он, папа-летчик, частый и самый любимый гость макарьевского дома… И запах этого дома, запах детства, довольства, мамин запах… Тепло матери, чье тело зарыто было тайно от большой и неглупой девочки. Дедушка Алексей, учитель с вечными садовыми ножницами в руках… Его кончина. Весть о папином аресте и осуждении… Пароход «Кологривец».
При первом же взгляде она сразу узнала и пять сторублевых ассигнаций, и мамину нательную сумочку…
Собственно, разлука с матерью и была концом радостного детства и началом сплошных черных дней ранней юности. Трактирные будни, темные дела хозяйки-благодетельницы… И наконец — удар ножом этой же самой благодетельницы…
Так и провела весь день инокиня Анастасия, в миру — Антонина, за бумагами из ларца. Перебирала мамины вещицы, думала свою думу… Вечером ей сообщили, что мать-попадья и мать-настоятельница ожидают в коридоре.
И лишь только они обе вошли, Серафима Петровна — бух перед Тоней в ноги посреди палаты!
— Господи, сестрица, прости нас, грешных, меня и отца Николая, коли мы чем перед тобою согрешили! Ведь хранил-берег для тебя как для дочери духовной, любимой. Он тебе, Анастасия, как никто блага желал, через тебя хотел возвеличить обитель нашу убогую… А столбики-сверточки не твои, родненькая, не мамочки твоей усопшей, а наши кровные, горбом-потом выслуженные… Уж ты, голубушка наша, похлопочи перед властями-то, чтобы эти столбушки мне, грешной, возвернули!
— Обитель через меня возвеличить? О чем ты толкуешь, матушка Серафима?
— Так то самая заветная мечта его была — свою праведницу святую, чудотворицу, целительницу прославленную обрести в лице твоем. Что, скажешь, нетто это мечта не богоугодная?
Тут еще кое-что прояснилось для молодой инокини.
Она и не подозревала, что уготована была ей роль угодницы и святой чудотворицы… А мать-игуменья, страшно напуганная всеми разоблачениями, выразила полную готовность снять с Анастасии игуменской своей властью обет монашества…
Пожалуй, эта легкость в столь важном решении более всего и поразила Антонину-Анастасию. То, что ей казалось немыслимым, кощунственным, неисправимым и позорным, мать-игуменья представила ей как нечто нетрудное, поскольку обет, мол, был принесен по неведению Тониных жизненных обстоятельств.
Зоя Павловна присутствовала при этой беседе. Больная отвела взор от обеих собеседниц, а когда плачущая Серафима попыталась поцеловать руку Антонины, та руку отняла. И лишь только обе посетительницы удалились, докторша велела вынести из палаты Тонину рясу и клобук. Больная лежала, отвернувшись к стене, и ни слова не произнесла.
Еще через несколько дней Зоя Павловна выписала из больницы свою пациентку. Вышла Антонина Сергеевна в простом темном платье и белом пуховом платке…
Капитан «Лассаля», Александр Васильевич Овчинников, потрепал по плечу своего пассажира, Макария Владимирцева.
— Досказывать ли? — пошутил он. — Небось сам догадываешься, как у нас с Тоней дела дальше обернулись.
— Догадываюсь, — согласился пассажир. — А сейчас-то она… где?
— Сейчас она и впрямь Антониной-целительницей стала: детским врачом у нас в Горьком. Приедешь — может, заглянешь проведать ее. Рада будет земляка встретить!
В честь деда и старший наш Сергеем назван, и летает тоже, только повыше и побыстрее «фарманов» и «сопвичей» дедовых, хотя тем геройским аппаратам наша Тоня жизнью обязана. В отпуск сын непременно к нам, на Волгу, подается, а служит под Москвой, примерно там, где дед некогда служил. Мы с Тоней в том авиаотряде и свадьбу справляли…
Теперь вглядись-ка получше вон туда, в левобережье. Видишь, где луна над лесом… Дорожка лунная по водной глади тянется. Вот это и есть бывшее Козлихинское болото. Теперь стало озером, вернее заливом обновленной Волги…
А что до всего, про что здесь говорено было, то в личном деле у меня об этом след сохранился: дескать, в 18−19-х годах участвовал в ликвидации белых банд. Коротко — а точнее не скажешь!..
…Протяжный сигнал с низовьев отдался эхом от волжских берегов. Сквозь прозрачные свитки речного тумана мелькнули близкие огни буксирного теплохода. Капитан «Лассаля» вышел на мостик и дал ответный гудок.
«Он абсолютно туп, господин Стельцов, не так ли?» (франц.). Здесь и далее примечания автора.
Фактически работники Ярославского государственного банка утаили от белых мятежников и сохранили от разграбления около 20 миллионов рублей, имевшихся в подвалах госбанка.
И так далее (латин.).
Полувоенный (франц.).
Рясофорная монахиня — особо отличившаяся послушница, получающая право носить черную рясу монахини, не будучи полностью отрешенной от мира.
«Иже под колоколы» — сравнительно редкий тип церкви, где колокола, «звон», висят над молельной, а не в отдельной звоннице или колокольне.
