Прайс доставил его в Файеттвиль на том же кривобоком муле, по дороге обнаружив, что заботиться о маленьком ребенке — задачка еще та. Дэвид был легковато, не по погоде, одет, и Прайс снял с себя свитер, отдал ему, подвязав веревкой, чтобы не болтался балахоном. Ребенок постоянно хотел есть. Раньше Прайс, с его британской ироничной небрежностью, легко и непринужденно пристраивался поесть вместе с солдатами, но теперь, когда за ним хвостиком тащился этот негритенок, его простота перестала действовать, и «помоечники» отказывались пускать его к своему котлу, за все требуя деньги.
Его уже не столько трогал рывок мальчугана к свободе, сколько злило собственное легкомыслие. Не его это дело освобождать рабов, правда же? А он взял и посадил мальчишку к себе в седло. Опрометчивый, неумный поступок, прямое нарушение строгого правила быть нейтральным, сторонним наблюдателем. Не очень хорошо подумав, он решил, что власти в Файеттвиле его от этой обузы освободят. Только вот какие такие власти? В городе хаос. Всем распоряжается армия, для местного населения жизнь сделалась совершенно непонятной. Никто ничего не знает. В Лондоне — да, там есть детские приюты для сирот, и этим в низших сословиях широко пользуются, преспокойно подбрасывая новорожденных на крылечко такого заведения — пусть, дескать, общество отдувается. Конечно, там это белые подкидыши, но кто бы мог себе представить, что в цивилизованной стране — ну, война, ну и что, что война! — нет домов для нежеланных детей, пусть даже и черных.
Хуже всего, что, когда за тобой тянется такой довесок, невозможно добиться, чтобы тебя воспринимали всерьез как профессионального журналиста. Ему трудно стало добывать материал для заметок. Например, дошло до него, что сепаратисты наконец собирают армию, которая будет не уступать шермановой. Где она, как велика и в каком месте может нанести удар — это были главные, важнейшие вопросы. Он пошел в штаб Шермана, куда не так легко пробиться, и там одного хмурого взгляда командующего флангом генерала Ховарда (а тот еще этак глазом повел от журналиста к мальчонке) хватило, чтобы подскочил адъютант и заявил Прайсу, что ему здесь делать нечего. При том, что здесь же вовсю мельтешили его конкуренты — ребята из «Геральд трибьюн», «Лондон телеграф» и «Балтимор сан». Где-то здесь вызревал главнейший сюжет всей кампании, и Хью Прайс чувствовал, что он уплывает из рук.
Были, впрочем, сюжеты, которые отнять не мог никто. Днем он потащил Дэвида на гору, где стоял файеттвильский арсенал: солдаты рушили здания и поджигали их. Там царило мрачное веселье — взявшись по нескольку человек, солдаты били таранами в кирпичные стены, упряжками в двенадцать-четырнадцать лошадей растаскивали камни фундаментов. Вокруг собралась толпа, люди смотрели, но то и дело вынуждены были отскакивать назад, потому что из развалин вырывались языки пламени, вылетали искры и горящие уголья. Дэвид дергал Прайса за рукав. Нехорошо здесь, — повторял он, — мне тут не нравится. А потом одно из зданий с ужасным грохотом взорвали, оно рухнуло, и на его месте воцарился настоящий ад: пыль, пламя… С этого момента мальчик, по-видимому, начал считать их связь неразрывной и вечной, потому что, прежде стойкий малый, Дэвид стал слезлив, капризен и докучлив. Не изменилось ничего и к вечеру, когда Прайс привел его в лагерь, где расположились освобожденные рабы, сказав, что пришло ему время найти себе пристанище среди соплеменников.
Вот уж кого-кого, а соплеменников мальчонки тут было с избытком, и более оборванной и обездоленной человеческой массы Прайс никогда не видывал. По большей части это были женщины, чаще старые, чем молодые, множество стариков, и лишь изредка попадались мужчины в расцвете сил. Сам привыкший к походной жизни, ничего особенно худого в условиях, когда единственная крыша — это небо, а единственный дом — место у костра, Прайс не находил. Таким манером люди жили с незапамятных времен. Вот только состояние, до которого были доведены эти существа — многие с увечьями, другие сгорблены пополам, иссохшие и обессиленные, — показалось ему ужасным: ведь их всех в прошлом содержали, как содержат лошадей или мулов, и это на какой-то миг наполнило его яростью. Но сейчас ему нужно было найти кого-то, кто может выполнить предназначение женщины: ему нужна была негритянка с сильным материнским инстинктом и достаточно твердо стоящая на ногах, чтобы, не задумываясь, взять на себя заботу о ребенке или о еще одном ребенке. Она должна быть здоровой, в фартуке и головном платке и с сильными, добрыми руками. Прайс улыбнулся. Нужна мамка.
Давай-давай, Дэвид, — повторял он, — за руку держись. Не беспокойся, я тебя не брошу.
Дело было еще довольно ранним вечером. Он все никак не мог понять принцип, по которому люди здесь группируются — то ли вместе собирались соседи по плантации, откуда все они родом, то ли просто валились с ног, кто где стоял, как загорающие на берегу.[21] Вдруг оказался рядом с большой группой, окружившей старца, взобравшегося на ящик. У старика, несмотря на его чахлую седую бороденку, вид был совершенно библейский — этакий знатный патриарх, хотя в лохмотьях и с палочкой. Черные сыны Африки! — начал он негромким грудным голосом. — По человеческой своей природе мы лучше, а по происхождению благороднее этих американо-европейцев, которые заковали нас в цепи и плетьми загнали работать на поля. К тому же мы по-настоящему чтим нашего Господа, который своею кровью объединил все нации, чтобы они вместе обитали на этой земле. Ну и что, что нас освободил какой-то генерал? Он — что, из-за этого перестал быть одним из белых? Поклонение Шерману есть богохульство, ибо не он ваш Бог. Он преследует собственные цели. Евреи, собираясь для исхода из Египта, не просили, чтобы их вел египетский генерал. Те евреи — они шли за человеком из своих, вот и мы должны поступать так же: мы сами себе армия. Скажете, у нас нет оружия — пушек и мушкетов? Не важно, мы армия свободных и праведных, тех, кто не ищет легких путей и милостью Божией сам прокладывает себе дорогу.
Какая-то женщина выкрикнула: А ты кто, старик — Моисей? Раздался смех, но патриарх сказал: Нет, сестра. Я бедный старый полевой раб, который обрел свободу умереть как мужчина. Но Господь Бог наш знает: я истинно говорю. Если вы ждете, чтобы генерал защитил вас, вы все еще несвободны. Свободой должно наполниться ваше сердце, она должна возвысить ваш дух. Давайте не будем оглядываться на белых: они такие же простые смертные, и нечего ждать от них пропитания, спасения и крыши над головой. Опираться надо на таких же, как мы сами, и Бог поможет нам, Бог укажет нам путь. Мы пробыли в пустыне куда больше сорока лет. Перед нами земля обетованная. Плодитесь и размножайтесь, делайте ее своею!
Аминь, — крикнули несколько человек, другие же презрительно заулюлюкали. Хью Прайс мысленно уже бежал на телеграф со статьей о бунтарских настроениях среди негров. Но сперва надо уладить свою проблему. Ходил, бродил, но все никак не мог ни к кому подступиться. С Дэвидом, которого ему то и дело приходилось отдирать от ноги, он пробирался среди черных, пока не увидел нечто вроде бы подходящее: женщину с двумя детьми, которые ужинали у костра. Женщина напекла кукурузных лепешек и теперь смотрела то на Дэвида, то на Прайса, потом опять на Дэвида.
Ты что, сынок, потерялся? — спросила она.
Нет, мэм, — отвечал Дэвид, не отрывая глаз от сковороды с оладьями.
Как тебя зовут?
Его зовут Дэвид, — сказал Прайс. — Он сирота. Нужно, чтобы кто-нибудь приютил его.
Вот как? Ты не потерялся? А это кто? — спросила женщина у Дэвида. — Твой папа?
Да, мэм, — ответил Дэвид.
Я не отец этого ребенка. Меня зовут Хью Прайс. Корреспондент лондонской «Таймс».
Не отец?
Нет. Ведь это же и так должно быть очевидно.
Женщина усмехнулась. Только не мне, — пояснила она. — Сейчас еще не понять, какой у него будет цвет кожи, когда он вырастет.
Послушайте, уважаемая…
Мне отмщение — разве не так сказал Господь? — И она снова усмехнулась.
Вы что, в самом деле думаете…
Она оценивающе посмотрела на Прайса. — А что, похож. От мамы получил цвет кожи, а глаза папины. А посмотрите на его ступни и ладошки! Высоким вырастет, как вы.
Ч-чушь какая! Послушайте, я дам вам денег.
Каких денег? — нахмурилась она.
Каких-каких — федеральных долларов.
Ай-яй-яй! — Она вытерла руки тряпкой, сняла сковороду с огня и сбросила оладью на сложенный в несколько раз кусок газеты. — Все еще горячая, — сказала она Дэвиду. — Пусть немножко остынет.
Ну так что?
Женщина с усилием поднялась с земли, сперва со стоном встав на одно колено. Одернула юбку, приложила ладонь ко лбу и огляделась по сторонам. Что-то солдат не видно, — сказала она. — Надо бы позвать военных, чтобы вас арестовали.
