«И пошел Нафан в дом свой. И поразил Господь дитя, которое родила жена Урии Давиду, и оно заболело».
Лаша вздрогнул, волосы, казалось, зашевелились на голове его. Он вздохнул тяжело и снова обратился к красиво выведенным строкам:
«И молился Давид богу о младенце…»
— Отврати, господи, не карай! — вскричала Лилэ и, рыдая, упала перед иконой.
У Лаши покатились слезы из глаз, он закрыл книгу.
— Неужели господь убьет моего сына за мои грехи… Владыка животворящий, не допускай этого… — шептал Лаша, не отрывая взгляда от больного.
— Всемогущий боже и ты, святой Георгий Лашарский! — произнесла Лилэ. — К тебе взываю, о покровитель горцев, заступник от врагов наших. Богатырь и воин непобедимый, предводитель неисчислимой рати, к тебе мы взываем, тебе молимся, рабы твои. Воззри на сына нашего, излечи его от хвори и облегчи боль его. Даю тебе обет, если ты уврачуешь и исцелишь его, я поднимусь на гору Лашарскую, поклонюсь святому образу твоему и принесу тебе в жертву сто коров и тысячу овец… Только спаси моего Давида!
Лилэ трижды перекрестилась, потом сняла с платья пояс, накинула его себе на шею, как вервие, а другой конец протянула Лаше. Тот послушно исполнил ее волю. Семь кругов обошли они на коленях вокруг кровати больного ребенка, вознося молитвы Лашарской святыне.
Как ведомый на заклание ягненок, следовал царь за Лилэ, охваченный горем. Он был жалок в своей покорности. Когда обряд был закончен, Лаша снял с шеи пояс. Усталый, он прилег на тахту.
Лилэ снова опустилась на колени перед распятием. Долго молилась и наконец, обессиленная борьбой отчаяния с надеждой, встала и огляделась.
Лекарь спал глубоким сном. Лаша тоже уснул над раскрытой книгой. Торели и Маргвели не было в опочивальне.
У ног царевича дремала мамка.
Сама Лилэ трое суток не смыкала глаз. Голова у нее горела, кровь тысячью молоточков стучала в виски. В глазах темнело, ноги не слушались ее.
Опустившись на ковер перед кроватью, Лилэ прижалась головой к ногам сына и сразу же уснула. Самые нелепые видения терзали ее во сне. Под утро приснился Лилэ высокий монах в черной рясе. Он открыл дверь опочивальни и подошел к Лилэ.
— Не время спать, — обратился он к ней, — иди за мной, и я исцелю твоего сына. И возродится из пепла очаг твой…
— Отец святой! — припала к его ногам Лилэ. — Моли господа о спасении сына моего, пусть отвратит он гнев свой от царского дома!
— Иди за мной, и я буду заступником твоим перед Христом, чтобы он отпустил тебе прегрешения твои, возродил древо рода твоего, спас сына твоего и даровал ему и сыновьям его царский трон во веки веков.
— Как же может господь простить мне мой тяжкий грех перед венчанным супругом?
— Не бойся! Вера твоя спасет тебя и сына твоего. Иди за мной!
Монах ничего больше не сказал, но Лилэ поняла, что он требует от нее ухода в монастырь.
— Как же мне оставить больного? — заговорила она.
— Не покидай его, молись и постись каждодневно, он исцелится, а я приду через семь дней и уведу тебя.
— Святой отец, в руках твоих пребываю отныне, молись о сыне моем больше, чем о моей душе!
Лилэ пробудилась ото сна. Рассветало. Она осмотрелась вокруг. Никакого старца нигде не было.
«Он исцелится!..» — еще звучали в ее ушах слова старца.
Она встала и наклонилась над сыном. Он спал, дышал ровно и спокойно. На лбу его выступили росинки пота, и бледные щеки чуть порозовели.
— Боже милостивый! Боже милостивый! Боже милостивый! — повторяла Лилэ с надеждой в голосе, и сдерживаемая радость светилась у нее в глазах.
Лекарь сидел у изголовья мальчика и рукой нащупывал пульс больного.
— Опасность миновала, — порадовал он мать. — Я же говорил, что после этой ночи наступит облегчение.
Но Лилэ думала иначе и верила в иную силу.
— Боже милостивый! — шептала она, преклонив колена перед распятием… Велико могущество твое, ибо ты простил меня, грешную. Отныне я посвящаю себя служению тебе.
Утром Маргвели и Турман Торели пришли узнать о здоровье царевича. Георгий, одетый, спал на тахте. Он проснулся, открыл глаза и приподнялся. Царь был неузнаваем: вокруг запавших глаз залегли темные круги, живой огонек, постоянно горевший во взоре царя, погас и покрылся пеплом усталости. Двадцатипятилетний молодец, полный сил, выглядел изможденным старцем.
Чалхия медленно брел по берегу Арагви. Он возвращался к своим. Царь не внял внушениям его, и старик был поглощен мыслями о том, как теперь помочь стране и своему воспитаннику. А он еще надеялся, что Георгий склонит свой слух к его советам, откажется от Лилэ и вернет ее мужу, который пребывает под покровительством Лашарской святыни.
Теперь Чалхия убедился, что Лаша не откажется от своей возлюбленной, пока он жив. Как же успокоить горцев, как предотвратить мятеж?
Чалхия никак не мог придумать, что делать, и нарочно удлинял путь обходными тропами.
Погруженный в размышления, он не заметил, как его догнала крытая ковром арба, сопровождаемая двумя всадниками. За арбой босиком шел юноша, обросший, нечесаный, несчастный: он шел по обету поклониться какому-то святому. Оказалось, что один из всадников хведуретский азнаури, а юноша его сын, который потерял речь от испуга. Надеясь на исцеление, они держали путь в Хевский монастырь, где жил знаменитый отшельник Саба.
При имени отшельника Сабы в душе Пховца мелькнул луч надежды. К Сабе обращались за помощью и советом вельможи и визири, когда нужно было принять важное государственное решение.
«Может быть, царь не послушал меня, потому что я слыву язычником, идолопоклонником. А монаха-отшельника, радетеля Христовой веры, чудотворца, он, может быть, примет лучше», — думал Пховец.
Отшельник Саба когда-то учился в Константинополе вместе с Чалхией и был близким другом его. В дни самых трудных испытаний Саба не отвернулся от Чалхии. И теперь нет-нет да и вспомнят они друг друга: свободомыслящий горец в пховской одежде и пекущийся о вечной жизни отшельник в черной монашеской рясе. Несмотря на горячие споры, часто случавшиеся между ними, они сохраняли свою многолетнюю дружбу.
Пховец решил повидать Сабу, уговорить его пойти к царю и оказать влияние на него.
— И я туда же иду, к Сабе, — сказал он путникам и взобрался на арбу.
Саба несказанно обрадовался приезду Пховца. Поужинав в сумерках, они повели задушевную беседу, вспомнили прошлое. Наконец Чалхия открыл причину своего приезда и попросил Сабу, борца за христианскую веру, повлиять на царя. Отшельник признался, что ему трудно будет убедить безбожного и своевольного государя, он сомневался в успехе.
Но Чалхия напомнил ему о том, как Григол Хандзтели взял верх над Ашотом Куропалатом, и убеждал до тех пор, пока монах в конце концов не согласился пойти к царю.
На второй день Пховец собрал свои пожитки и простился с другом.
— Последний раз, верно, видимся! — прослезился он.
— Полно, Чалхия! Заходи к нам еще, любо послушать твои мудрые речи.
— С плохими вестями возвращаюсь я к пховцам, Саба! Горцы верны своему слову, они поднимутся против царя; и мне суждено быть с моим народом и умереть вместе с ним.
Саба нахмурился.
— Поторопись, Саба, ты еще можешь помочь. Судьба народа и царства зависит от тебя! — Пховец задержал в своих натруженных ладонях сухую слабую руку монаха, резко повернулся и, вскинув посох на плечо, двинулся в путь.
Пховцы по-прежнему бедствовали, испытывали нужду во всем, по-прежнему платили непосильные подати и по-прежнему роптали, в любую минуту готовые к новому мятежу.
Приезд царя на лашарское празднество ничего не изменил в их жизни; его обещания так и остались обещаниями, подати не стали меньше, а земельные наделы не увеличились. Только и было облегчения, что на первых порах перестали преследовать языческие обычаи с той жестокостью, с какой это делали раньше, и церковь на какое-то время перестала насильственно обращать горцев в христианскую веру.
Поездка царя в Пхови, вселившая в горцев столько надежд, осталась для них безрезультатной, оказалась всего лишь приятной прогулкой для любившего развлечения Лаши. Царь забыл об обещаниях, данных горцам, а под конец перестал защищать и язычество. Церковь, пользуясь этим, снова перешла в наступление.
Горцы волновались, и нужна была лишь малая искра, чтобы разгорелся пожар восстания. Такой искрой послужила обида, нанесенная царем Лухуми Мигриаули. Как только Лухуми вырвался на волю, вокруг него стали собираться все недовольные и обиженные.
Когда пховский хевисбери Чалхия отправился к царю, чтобы говорить с ним от имени народа, у него еще была надежда предотвратить восстание. Чалхия думал даже о том, как он обрисует царю бедственное положение горцев и уговорит его хоть немного облегчить налоговое бремя. Но, получив решительный отказ на основную просьбу горцев, он не стал упоминать об их других нуждах.
