— Чем я могу быть полезен?
Все ждут, что ему ответит Дайер, назовет себя. Но он молчит, и тогда, указав на Дайера, отвечает пастор:
— Это доктор Дайер, сэр. Прибыл из Англии.
— Дайер? Врач?
— Он приехал, чтобы привить оспу императрице, — поясняет пастор.
— Привить оспу? Ах да, конечно. Черт! В таком случае нам следует поспешить. Позвольте мне переодеться. Я запачкал свой камзол бургундским.
Он исчезает и через десять минут появляется вновь. Легко сбегает по ступенькам и зовет слугу.
— Как прошло путешествие? Надеюсь, никаких неприятностей? Вы обедали? Что нового в Англии? Я, наверное, согласился бы на ампутацию ноги, лишь бы снова попасть под английский дождь. Там у меня наверху любовница Никиты Панина и пара казачьих генералов. Я им нужен, чтобы напиться до положения риз. Молю Бога, чтоб они ее не изнасиловали, пока мы будем во дворце.
Тут в разговор вступает взволнованная миссис Федерстон:
— Разве нам не следует переодеться?
— Бог мой, нет. Теперь здесь все довольно неофициально. Не то что при Петре Великом. Да и императрица любит иностранцев. Предпочтительно французов. Но и англичане, по ее мнению, вполне сносны. Вы говорите по-французски, доктор?
Дайер качает головой.
— Не важно. Я буду вашим переводчиком. При императорском дворе русского языка и не услышишь. Разве только на той половине, где проживают слуги. Здесь все французское — язык, манеры, моды. Мы это зовем обезьяной на спине медведя. Что скажете? А вот и сани. Забирайтесь. Это волчья полость. Так как, вы сказали, ваше имя?
— Джеймс Дайер.
— Думаю, для вас приготовлены покои на Миллионной. Там за всеми превосходно ухаживают. Будем ее проезжать по дороге во дворец.
От морозного воздуха слезятся глаза. Кучер кричит, щелкая кнутом над лошадками-пони. Посланник спит. Почему Дайер не спросил, первый ли он, удивляется пастор, побоялся узнать правду? Посланник, без сомнения, ответил бы. Что-нибудь да ответил бы.
Сани поворачивают, лошадки взметают снег. Направо замерзшая артерия реки, налево — Амстердам, Венеция, Афины. Поразительно, думает пастор, укрывшись волчьей шкурой и улыбаясь окружающим его невероятным вещам, поразительно, что дворец не потонет в реке. Однако же, несмотря на свою огромность, он кажется всего лишь нарисованным силуэтом, гигантской сценой какой-то немыслимой театральной пиесы. «Каким ветром занесло меня сюда?» — думает пастор.
— Это дворец? — восклицает миссис Федерстон, указывая вперед.
— Вот это да! — подхватывает Федерстон. — Столько огня, что можно осветить весь Бристоль.
Абу смеется:
— Наконец-то мне удалось вас поразить! Хоть далековато пришлось заехать.
Дворец проглатывает путешественников.
— Не отставайте от меня, — советует посланник. — Здесь я однажды потерял младшего сына одного английского графа. С тех пор его больше не видели.
В начале лестницы борются двое с бриллиантовыми пряжками на туфлях. Путешественники с раскрасневшимися лицами поднимаются вверх, ловя свои отражения в огромных зеркалах. «В такой жаре можно выращивать апельсины», — замечает Абу. У основания мраморной колонны сидят на корточках несколько калмычек и следят глазами за проходящими чужестранцами. Одна указывает на Мэри, остальные, что-то лопоча, опускают глаза. Черноглазый монгольский офицер, с натянутой, как на яблоке, кожей, кивает посланнику. Тот в свою очередь машет перчаткой, перепрыгивает через пару спящих волкодавов и взбегает по следующему пролету лестницы. На рукав пастору падает капля воска. Рядом с ним идет Дайер. Бледный как полотно. Его снова беспокоит нога.
— Обопритесь о мою руку, доктор. А то мы пропадем, как тот графский отпрыск!
Мимо суетливо проносятся слуги с подносами. Запотевшие бутылки блестят от снега, из коего их только что извлекли. Один из слуг несет блюдо с рыбой, размерами напоминающей поросенка, споткнувшись, он роняет поднос, и рыба ныряет в глубины желтого воздуха. «Где императрица?» — спрашивает посланник у девочки, поедающей засахаренные розовые лепестки у двери, через которую за карточными столами виднеются сотня, нет, две сотни господ и дам. «Tout droit»,[49] — говорит ребенок. Поцеловав ее, посланник, не оглядываясь, устремляется вперед меж ломберных столиков, жестом призывая путешественников следовать за ним. На стенах, прекрасные и всеми позабытые, в тяжелых золоченых рамах висят картины из иного мира. Прорисованные ярко-красным конечности, окровавленные герои, распутные боги, принцессы с прислуживающими им ангелами; на лицах нет улыбок; сквозь какое-нибудь окошко на заднем плане видны знойные коричневые холмы, красная тосканская черепица.
Из-за столиков между партиями ломбера и бостона иногда взглядывает на пришельцев чье-то напудренное лицо, ухмыляется, что-то шепчет и, потеряв к ним интерес, вновь обращается к картам.
В следующей комнате столы уставлены деликатесами для игроков. Стерлядь с Волги, телятина из Архангельска, украинская говядина и богемские фазаны. Ледяные кувшины с клюквенной водой, оршадом, наливкой на ягодных косточках с ароматом миндаля.
— Эти дыни, — говорит посланник, — прибыли из Буковины.
Он опускает палец в тарелку с икрой, слизывает блестящие шарики и подзывает ливрейного лакея, который удаляется и вновь возвращается.
— Мы можем войти, — говорит посланник. — Постарайтесь вызвать к себе интерес.
Пастору кажется, что они вошли в зал, где репетируют оперу, только золото здесь не нарисованное, а бриллианты не стеклянные. Как и прочие залы, которые они миновали, этот чересчур ярко освещен, чересчур изыскан, тут слишком много всевозможных вещиц, ради которых русские посланцы с толстыми кошельками колесят по всей Европе. Столь много прелестнейших приобретений, каждое из которых само по себе редкость. Собранные здесь вместе, они похожи на горы трофеев какого-нибудь восточного хана — игрушки безграничной власти.
В центре залы над бильярдным столом склонилась женщина. Слышен звук столкнувшихся шаров из слоновой кости. Сделав свой удар, она смотрит на чужестранцев, взгляд ее голубых глаз скользит по их лицам.
Среди разговоров, вежливого и грубоватого смеха плывет голос, несомненно принадлежащий человеку, говорящему на экзотическом для здешнего двора английском:
— …Через две ночи на третью перед сном восемь гранов каломели, да-да, и восемь гранов измельченных в порошок крабовых клешней…
Дама у стола говорит по-французски с немецким акцентом:
— Кого вы привезли ко мне сегодня?
Посланник кланяется с героическим видом:
— Ваше императорское величество, я привез вам доктора Дайера из Англии. Доктора Дайера и его спутников.
Дайер делает шаг вперед, кланяется. Императрица произносит слова, явно заученные наизусть:
— Вы оказали нам честь, приехав так далеко. Мы рады приветствовать вас в нашей столице.
Где-то там, среди горбунов, скучающих карлов, фрейлин и постельничих, продолжает говорить англичанин:
— Затем я рекомендую одну восьмую грана рвотного камня, а поутру, когда проснетесь, дозу глауберовой соли.
Императрица оборачивается, и толпа расступается. Пастор уже успел догадаться, кого им предстоит увидеть. Он слышал этот голос в Брюсселе. Доктор Димздейл, холеный и толстый, бесшумно скользит к императрице, чье расположение ему уже удалось снискать. В тишине залы присутствующие разглядывают участников этой сцены. Чужеземные господа в темных одеждах смотрят друг на друга долгим многозначительным взглядом. В глазах Димздейла холодное торжество победителя; в глазах Дайера непонимание, словно его добрый гений вдруг по неведомым причинам от него отвернулся.
Кто-то хихикает. На школьном французском Димздейл, обращаясь к Дайеру, спрашивает:
— А каково ваше мнение о глауберовой соли, господин Дайер?
Императрица хлопает в ладоши. За ней остальные. Как будто при русском дворе никому не доводилось встречать столь блестящего остроумия.
— Что это? Похоже на планетарий, не так ли?
— Да.
— Должно быть, он особенно дорог вашему сердцу, доктор, раз вы взяли его с собой в столь длинный путь.
— Он у меня много лет.
— Превосходная вещь. Вот это, кажется, Солнце, а это планеты?
Комната слабо освещена. Джеймс Дайер сидит у окна, а на столе рядом с ним открытый ящик с планетарием. Окно не занавешено. Кружится легкий снег. Внизу на улице сани и кареты развозят из Зимнего дворца по домам запоздалых игроков и кутил.
— По-моему, доктор, служанка затопила вам печку.
Ответа нет. Пастор думает: «Оставшись, я лишь вызову раздражение. Будет лучше, если он сам справится с постигшей его неудачей».
Его преподобие идет к двери, но тут же, не умея преодолеть естественного желания утешить, добавляет:
