– Хорошо! – Александр Петрович понял, что Анна уже всё решила. – Я тоже очень рад, что он у нас живёт! – сказал он про Тельнова. – Я, ты знаешь, даже боялся, что найдет себе вдовушку, и поминай как звали, а так он Сашику как родной дед.
Анна закрутила крышку наполненной льдом грелки, обернула её махровым полотенцем, подержала в руках и положила на голову сына. – Микстура подействовала, смотри, как он спит спокойно! Она села поудобнее и держала грелку так, чтобы та не перекосилась и не съехала.
– Ты иди поспи. Утром сяо Ли всё уберет в гостиной, я, как знала, попросила его прийти пораньше. Иди отдыхай, вдруг понадобишься, а я посижу, всё равно не засну, или здесь прилягу. Иди!
Александр Петрович поцеловал жену в висок и вышел из комнаты. В спальне он откинул одеяло, разделся, лёг, подбил подушку и повернулся на бок.
«Надо быстро заснуть!» – подумал он и закрыл глаза.
Он устроился под одеялом, немного полежал и вдруг почувствовал, что его накрыла тишина: тишина накрыла его, его дом и надавила так, что все звуки, которые должны были быть в этом обжитом месте, как казалось ему, сконцентрировались в нём самом. Ему показалось, что он слышит, как поскрипывают половицы, хотя по полу никто не ходит, как на снег в саду падает с яблонь иней, как волнуются занавески, хотя окна были плотно закрыты и на зиму законопачены и обклеены. Александру Петровичу хотелось услышать что-то из комнаты сына, но там было тихо, или из комнаты Кузьмы Ильича, но и оттуда ничего не доносилось. Так тихо не было даже в тайге.
В его доме была тишина, она была и вчера ночью, и позавчера, и раньше, но тогда он её не замечал, наверное, оттого, что рядом была жена, иногда она шелестела одеялом, когда переворачивалась с боку на бок, но это не расстраивало его сон, а как бы дополняло его особенными ночными звуками.
Александр Петрович лежал и слушал тишину, и ему стало казаться, что она накрыла не только его дом, но и весь город, замороженный суровой январской стужей, придавившей булыжник, асфальт и жестяные крыши домов. Стужа наползала с Сунгари, застывшей подо льдом до самой весны и сравнявшейся под снегом со всей широкой и пустынной маньчжурской равниной.
Сон не приходил.
Вдруг за стенкой скрипнула кровать и застонал сын, потом оттуда в сторону кухни прошелестели лёгкие шаги жены.
«Наверное, пошла взять воды!» – подумал Александр Петрович, он перестал пытаться заснуть и повернулся на спину.
«А вдруг я понадоблюсь, тогда лучше не спать!» Эта мысль примирила его с темнотой и тишиной, и он вспомнил с ясностью ленты в тёмном зале кинематографа, как летел тот доброволец, под Симбирском, от места разрыва красной шрапнели и до точки его падения на землю. «Действительно, как так могло получиться, что снаряд упал ему прямо под ноги, но нисколько не повредил? Занятно!» – вспомнил он любимое словечко Устрялова. «Всё-таки он большая умница, профессор Устрялов, Николай Васильевич! – Эта мысль Александру Петровичу понравилась больше, чем мысль о тишине и холоде, и он начал об этом думать: – Он так глубоко осмыслил всё то, что с нами произошло. И не сидел в кабинете, где-нибудь в Париже или Лондоне, я же помню его в Омске, в самый разгар… И так просто всё объяснил! То, чего я понять не мог и многие не могли, тот же Байков, а может быть, и Колчак, и все остальные…»
Ещё ему вспомнилась мысль, которая пришла к нему тогда, в последний вечер в Москве, когда дворник Ренатка уже спал: он вспомнил из урока истории, ещё в кадетском корпусе, о первых христианах Рима, как их убивали и истязали императоры и патриции, а Россия стала христианской почти без крови. Зато потом!
Всё это вполне сходилось с тем, о чём говорил Устрялов: про Рим, плебс и арену!
За всё пришлось заплатить!
«Да! За всё приходится платить!» – подумал Александр Петрович и снова услышал шаги и определил, что Анна вернулась в комнату сына. Ему показалось, что дом ожил, и это сразу оживило его мысли. «Интересно было бы познакомить Устрялова с Мишкой-гураном, – подумал Александр Петрович. – Какой бы разговор получился между ними? Один умный от книг, другой – от природы. Но что-то между ними есть – общее! Наверное, честность? Да, скорее всего, именно так! Честность! Им обоим ничего не нужно, кроме как жить. Жить той привычной жизнью, которой они жили до этого. Одному нужны хлеб и библиотека, а другому – хлеб и тайга. Тайга – тоже библиотека!»
Александр Петрович вспомнил, как Мишка читал Библию, не заглядывая в неё и произнося по памяти.
«Наверное, не Мишка мне, я ему должен был задать этот вопрос «Что же произошло?», а он так верно тогда сказал, что «жить надо добром!».
«Жить надо добром! – думал Александр Петрович и чувствовал, что тишина его уже не беспокоит, да её уже и нет – почти засыпая, он услышал приглушённые шаги Тельнова. – Вот как Тельнов – жить надо добром! А ведь это он простудил Сашика. Наверняка! Когда они возвращались вчера после ёлки, скорее всего, не уследил, чёрт старый!»
Анна сидела в темноте и видела на белой подушке и над краем одеяла только голову сына и одну его руку. На фоне тёмной стены выделялся прямоугольник окна в сад, где лежал глубокий снег. С самого рождения Сашика Анна не хотела вешать в его комнате плотных гардин, поэтому окно всегда занавешивала только белым или если цветным, то светлым, прозрачным ажурным тюлем. Она давно придумала, что, когда её сын будет просыпаться, он сразу будет видеть свет утра или дня и радоваться этому дню каждое утро, когда просыпается.
Сашик спал тихо, наверное, подействовала микстура. Она дотрагивалась до его левой руки, лежавшей поверх одеяла, рука была немного влажной от пота, но уже не такой, как час назад, когда она обнаружила, что он заболел.
«Как же это получилось, где он мог простыть? Или заразился? Не надо было отпускать его на ёлку!» – подумала она и тут же осознавала, что её сын уже вырос и невозможно, чтобы он целыми днями сидел дома, тем более в Новый год, когда происходит так много интересного и захватывающего. Она сама помнила ёлки своего детства, игрушки и сладости, которыми увешивали лесных пришелиц, и запах хвои, вносимый в дом с мороза. В доме её родителей ёлки были карельские или финские, она не понимала в этом разницы, но её родители всегда с пылом спорили, какая из ёлок лучше пахнет, карельская или финская, а ей казалось, что все ёлки пахли летом. Ей казалось, что вот немного ёлка постоит в их доме и сразу после этого будет лето; и она уедет к дяде Юзефу, под Варшаву; там, в его имении, росший на песках сад постепенно переходил в густой и тёмный ельник, очень пахучий; сад растворялся в нём и исчезал.
Она посмотрела в сторону и увидела, что на полу под подоконником появилась полоска света, во всю ширину окна.
«Луна!»
Она опять дотронулась до руки сына, та была горячая; Сашик повернулся на спину, заскрипела пружинами кровать, и он чуть слышным голосом прошептал:
– Мамочка, я хочу пить!
Она вышла из комнаты. В коридоре было темно, и вдруг у неё за спиной затеплился огонёк, Анна оглянулась и увидела, что в дверях своей комнаты стоит Кузьма Ильич с горящей керосиновой лампой в руках.
«Господи, как он узнал, что я выхожу?» – подумала она с умилением.
Кузьма Ильич стал ей показывать жестами, что он может сделать то, что необходимо, а она может не покидать комнаты Сашика. Анна его поблагодарила, тоже жестами, попросила идти спать, неслышно прошла в кухню, зажгла электричество и стала наливать микстуру в стакан и вспомнила, что лёд в грелке почти весь растаял.
– Я льду набрал много, он в саду, в снегу, чтобы не растаял, – услышала она из-за спины шёпот Кузьмы Ильича. – Грелка у вас?
– Нет, – ответила Анна. – Она осталась там.
– Ничего, – сказал Тельнов и повернулся из кухни. – Я тихо.
Кузьма Ильич прошёл к Сашику, забрал грелку, вышел в сад, вылил талую воду и набрал лёд, потом вернулся, оставил грелку в изголовье и зашёл в свою комнату. На тумбочке, рядом с его кроватью, тихим фитилем горела лампа. Он уже помолился на ночь и мог ложиться, но из головы не уходила тревожная мысль: «Приютили они меня, спасибо им сердечное! Хорошие они, и к Сашику я уже душою прикипел. Как внучек мне стал. А если выгонят? Куда деваться в этом городе – на паперть? Или к отцу Акинфию краски мешать? – Его мысль была тревожной, и он почувствовал, что стало жарко. – Завтра же пойти и причаститься!»
Кузьма Ильич постоял около кровати, но ложиться не хотелось, а сесть на неё он не решался, чтобы не скрипеть пружинами. Он открутил немного фитиля, в комнате стало светлее, тогда он снял с полки лампадку и подлил в неё масла.
Лик святителя Николая Мирликийского осветился повеселевшим огоньком, и Кузьма Ильич увидел глаза Чудотворца. Икона была написана недавно, всего несколько лет назад, когда Кузьма Ильич таким особенным образом избавился от нищенства в Благовещенске и здесь, в Харбине, у Адельбергов, обрел и дом, и семью. Глядя в глаза Чудотворца, Кузьма Ильич вспомнил, как в первые же дни, когда он появился в этом городе, он пошёл по всем православным храмам и услышал, что на окраине заложили мужской Казанско-Богородицкий монастырь, и он стал ходить туда и помогать строителям и устроителям, чем мог. Он таскал камень, месил известь и присматривался к старцу, о котором говорили, что тот пишет иконы. В один летний день, когда здание храма уже было построено, он забрался на леса к богомазам и попросил не отказать ему и разрешить подносить плошки с красками и мыть кисти. Старший богомаз, лежавший на лесах под самым куполом, приподнялся на локтях, посмотрел на него и только спросил:
