— Помнишь, комиссар, как мы тут Звягинцева ожидали? — проговорил Суровцев. — Помнишь, как гадали, каким этот штабной майор окажется?
— Оказался что надо, — ответил Пастухов.
О Звягинцеве ни Суровцев, ни Пастухов не имели никаких известий. Когда после того, первого боя под Лугой Пастухов с бойцами доставил раненого Звягинцева в расположение батальона, немцы снова пошли в атаку. И тут Звягинцев был ранен вторично, по несчастливому совпадению в ту же ногу. Атаку отбили. А майора пришлось увезти в санбат. На следующий день, когда наступило некоторое затишье, Пастухову удалось связаться с санбатом, но оттуда ответили, что Звягинцева переправили в армейский госпиталь: требовалась сложная операция. А затем опять начались трудные бои, и след майора совсем потерялся.
— Война роднит людей, — задумчиво произнес Суровцев. — Не могу забыть, как мы к этим местам тогда, в июле, подходили… Поверишь, когда сказал майор, что нам под Лугу путь держать, меня как кипятком обдало. Подумал тогда: неужели?! Неужели враг может подойти так близко?! А теперь вот…
— Не хнычь, комбат, — сухо сказал Пастухов.
— Я не хнычу! — горячо ответил Суровцев. — Ты меня знаешь. Доведется с фашистами на улицах драться — все равно в победу не перестану верить, патроны кончатся — зубами буду фашисту глотку рвать!
Он помолчал немного и уже тише добавил:
— Не о том я… Просто подумал, как роднит людей война.
— Правое дело роднит, — сказал Пастухов.
— Ладно, не просвещай, сам грамотный. А только я этого майора всю жизнь помнить буду — первый бой вместе принимали. Как подумаю, что его, может, и в живых нет, — всю душу переворачивает… Когда товарищ погибает — будто кусок сердца вырывают. Тебя вот, просветителя, не дай бог, убьют…
— Меня не убьют, — убежденно сказал Пастухов. — И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю, мне все известно.
— Шуточки?.. — обидчиво проговорил Суровцев. — Ты что думаешь, я смерти, что ли, боюсь? Друга потерять страшно, боевого товарища, вот я о чем!
— В этих боях все в строю остаются — и живые и мертвые. Да и с чего ты решил Звягинцева хоронить? Я, например, уверен, что жив он. Может, сейчас где-нибудь на передовой нас с тобой вспоминает… И не то ты слово все время употребляешь: «страшно». Друга потерять не страшно, а горько. А страшно совсем другое…
— Что же?
— Фашистов на ленинградских улицах представить. Вот это действительно страшно. Помнишь, нам в политотделе дивизии гитлеровский приказ показывали? Ну, чтобы Ленинград с лица земли стереть. Чтобы все опять в первозданном виде, как до Петра. Топь и болота. Представь себе на минуту — нет Ленинграда, только гнилые испарения над болотами клубятся… Вот об этом действительно подумать страшно!
— Да что ты мне гитлеровскую пластинку проигрываешь! — с неожиданным раздражением проговорил Суровцев. — Мало ли что психу в голову втемяшится! Топь и болота! Придет время, мы его самого заставим в собственном дерьме захлебнуться!
— Такую постановку вопроса поддерживаю! — усмехнулся Пастухов.
Некоторое время они шли молча.
— Слушай, комиссар, — снова заговорил Суровцев, — а есть у тебя такое чувство… ну, как бы это выразить… будто от нас все зависит? Ну не вообще от войск, а именно от вашего батальона? От того, как мы будем держаться… Опять скажешь, не то говорю?..
— Я об этом и сам все время думаю. Понимаю, что не дивизию в бой ведем и даже не полк, а всего лишь батальон, а отделаться от этого чувства не могу. Медленно идем! — неожиданно добавил Пастухов. — Скомандуй прибавить шагу.
Суровцев остановился, молча расстегнул планшет и вынул вчетверо сложенную карту.
— А ну посвети, — сказал он Пастухову.
Тот вынул из кармана фонарик и, прикрыв ладонью стеклянный колпачок над лампочкой, включил.
— Так, — сказал Суровцев, — гаси. До Средней Рогатки осталось метров пятьсот. А гнать быстрее не могу: устали люди.
Они продолжали шагать, с трудом передвигая отяжелевшие после долгого перехода ноги.
— Как полагаешь, где воевать будем? — тихо спросил Пастухов.
— Чего гадать! — махнул рукой Суровцев. — Да и не все ли равно? Впрочем, судя по направлению, полагаю, что где-нибудь в районе Пушкина или Гатчины в бой вступим.
— Оставлены они уже — и Пушкин и Гатчина, — мрачно сказал Пастухов, — немцы там.
— Значит, вышибать придется. Словом, найдут нам место, где врага бить, об этом не беспокойся.
— А я и не беспокоюсь, просто хочу скорее на место прибыть. Думать не могу, что, пока идем-бредем, там люди гибнут.
— Пришли, кажется, — проговорил Суровцев, вглядываясь в темноту. — Видишь, вон стоят…
Действительно, метрах в тридцати впереди угадывались силуэты выстроившихся цепочкой полуторок. По чистой случайности они стояли как раз в том самом месте, где в начале июля Пастухов и Суровцев ожидали с бойцами прибытия майора Звягинцева.
— Помнишь?.. — тихо спросил Суровцев.
— Все помню, комбат, — так же тихо ответил Пастухов. — Только не время сейчас для воспоминаний. Кончится война, будет генерал Суровцев ребятам в школах рассказывать, откуда он начинал свой боевой путь. А теперь… давай действуй!
Суровцев повернулся лицом к колонне и громким голосом скомандовал:
— Батальон!.. Стой!
К Пулковским высотам батальон Суровцева прибыл перед рассветом, когда там неожиданно наступило затишье: противник перенес ожесточенный огонь на городские кварталы.
Никто из командиров частей и подразделений, занимавших южные склоны центральной Пулковской высоты и подступы к ней, не задумывался над тем, что это затишье означает. Для них оно было просто передышкой после неоднократных атак противника, и сколько эта передышка продлится, никто не знал.
Командира полка Суровцев нашел с трудом. Пробираясь по ходам сообщений, меж окопов, из которых санитары выносили убитых и раненых, обходя артиллерийские позиции, он добрался до КП, оборудованного в пещере на восточном склоне Пулковской высоты.
Не дослушав рапорт Суровцева, комполка обрадованно сказал:
— Вовремя явились, вовремя! У меня фрицы-сволочи за последние трое суток первый батальон почти целиком из строя вывели. Остатки нужно отводить во второй эшелон. Так вот, слушай, капитан, задачу…
Батальону Суровцева надлежало оборонять Пулковскую высоту непосредственно с юга. Именно оттуда немцы вели фронтальные атаки.
Разумеется, в этом районе было сконцентрировано большое количество войск, но именно батальону Суровцева предстояло бить, так сказать, на направлении главного удара противника, если он попытается вновь атаковать высоту в лоб.
«Везучий я человек, — невесело подумал Суровцев, — тогда, на Луге, в самом пекле оказался, и теперь вот…»
— Позиции занимай немедленно, — продолжал командир полка, — траншеи, окопы, ходы сообщений — все уже отрыто, видишь, как для тебя постарались! Лечь костьми, но высоту не отдавать. Ясно?
— Так точно, — угрюмо ответил Суровцев.
Он думал о том, что его батальон сформирован наскоро и внутренне еще не сплочен. Но понимал, что у командира полка нет иного выхода, что его решение поставить на ответственный участок обороны свежее подразделение правильно и сам он на месте комполка поступил бы точно так же.
— Разрешите выполнять? — спросил Суровцев.
— Выполняйте! — уже подчеркнуто официально приказал комполка, но, когда Суровцев, откозыряв, сделал уставный поворот, задержал его: — НП батальона расположишь там, на верхотуре, — он ткнул пальцем в потолок пещеры, — ну… в обсерватории. Лучшего обзора не придумать. Что это за высота, сам поймешь, когда наверху побываешь. Теперь все. Иди.
Пока бойцы стрелковых рот занимали окопы и траншеи на подступах к высоте, а связисты тянули свои провода от глубокой воронки, где Суровцев решил расположить КП батальона, к командирам рот и на КП полка, стало светать.
Суровцев и Пастухов решили подняться на гору, туда, где комполка приказал оборудовать наблюдательный пункт. Сопровождаемые телефонистом с катушкой кабеля и двумя связными, они оказались на вершине, когда солнце подходило уже к горизонту и первые его лучи пытались пробить затянутое облаками и пеленой дыма небо.
Войдя через огромный пролом в стене в здание обсерватории, Суровцев и Пастухов попали в большой зал, потолок которого был разбит прямым попаданием бомбы или снаряда. Стены здания — там в мирное время размещалась картинная галерея обсерватории — также были полуразрушены. По каменному полу, гонимые ветром, носились листки каких-то бумаг.
Вернувшись к пролому, выходящему на юг, Суровцев и Пастухов поднесли к глазам бинокли. Отсюда были прекрасно видны не только наши, но и вражеские позиции. Земля до самого горизонта была изрезана паутиной траншей, ходов сообщений, причудливыми зигзагами тянулись заграждения из колючей проволоки, чернели разбитые танки и бронетранспортеры.
