– Даже из этого кустарного опыта, – сказал он, – легко понять, почему крейсера Камимуры держались в бою столь уверенно. Японцам заранее были известны все наши просчеты…
«Результаты испытаний, – писал Иессен, – вполне подтвердили мои предположения о совершенной недействительности фугасных снарядов нашего флота в сравнении с японскими». Советские историки подчеркивают правоту Иессена, говоря, что акт о проведении опытов адмирал Иессен справедливо именовал «прямо обвинительным и развертывающим ужасающую картину причин последовательных наших неудач и поражений всей этой войны».
Вечером он принял в гостинице иеромонаха Алексея.
– Вы решили все-таки ехать?
– Да, в Мацуями я обещал, что доберусь до Питера.
– Воля ваша, – усмехнулся Иессен. – Но я боюсь, что все закончится ерундой… Вас просто сожрут и, наверное, даже костей не выплюнут.
– Но ради понесенных жертв, господин адмирал…
– Ради этих жертв стоит ехать, – согласился Иессен. – Я от души желаю вам не оказаться в пиковом положении. На Руси так бывало не раз со всеми борцами за правду…
………………………………………………………………………………………
Пленные офицеры в Мацуями продолжали получать свое офицерское жалованье, которое японцы выплачивали им в иенах, заведомо зная, что после войны русское правительство возместит все расходы на пленных. Правда, с иен много не разгуляешься, но, посещая городские магазины и рестораны (что разрешалось), пленные заметно оживили японскую кулинарию и торговлю в лавочках Мацуями. Мичман Панафидин закупил два отличных окорока, набил целую сумку печеньем, приобрел кулечки с нарядными конфетами – все это к побегу! Когда он с покупками вернулся в лагерь, ему встретилась прелестная Цутибаси Сотико, с которой он пытался поговорить по-японски…
– А что за этой бамбуковой рощей?
– Рисовые поля, – ответила Сотико.
– А дальше?
– Наверное, деревни. Здесь, на острове Сикоку, – охотно рассказывала японка, – живет очень много людей, много рисовых и чайных плантаций. Кажется, именно с Сикоку ваш профессор Краснов вывез кусты нашего чая на Кавказ, и скоро вы будете пить русский чай, не догадываясь, что он японский.
– Должно быть, у вас много и рыбаков?
– Конечно! С чего бы мы жили, если бы не рыба?
– У них хорошие лодки?
– Наверное, если выходят далеко в море…
Николай Шаламов одобрил качество окороков.
– Закуска что надо! – сказал он.
– Конфетки тоже вкусные. Вижу, что в дороге не пропадем… Когда бежим-то?
Панафидин все уже продумал.
– Не будем загадывать дня, – ответил он. – Дождемся ночи с проливным дождем. Часовые попрячутся в будки, вот тогда выходи к столбу и полезем прямо через бамбук.
– Огурцов бы еще! Без огурцов кто ж удирает?
– Купим и огурцов, – согласился Панафидин…
В один из дней над Мацуями с вечера нависла грозовая туча, деревья в саду притихли, даже не шевелилась листва. Сергей Николаевич лежал на кровати, мысленно уже прощаясь с товарищами, он рассеянно слушал их скучные разговоры о том, что на войне, как и в любви, одному повезет, а другому – никогда… Доктор Солуха убежденно доказывал:
– Как хотите, господа, а слепой случай и военное счастье имеют на войне прямо-таки роковое значение.
«Никита Пустосвят» недавно вышел из карцера.
– Еще бы! – сказал он. – У нас в отсеке восемь человек зажарило. А в углу сытинский календарь висел. С картинками! Так бумага на нем чуть по краям обуглилась. Вот и пойми после этого, что за наука – физика? Учим в гимназии одно, а в жизни все получается шиворот-навыворот.
– Бывает… У меня в каюте все разнесло. Даже борт выдрало. А зеркало осталось висеть без единой царапинки.
– Помню, когда рвануло на шкафуте, все, кто там был, в куски разлетелись. А меня только носом в палубу сунуло – и, как видите, живой. Сегодня в ресторане пиво пил.
Грянул гром, над Мацуями прошумел ливень. Под говор товарищей, ничего им не сказав, Панафидин вышел из барака. Возле столба его дожидался Шаламов, держа сетку с огурцами. Он сразу повесил себе на шею два тяжелых окорока, перевязанных бечевкой, и в этот момент великан матрос напомнил мичману образ веселого обжоры Гаргантюа в иллюстрациях Густава Дорэ.
– А вы с конфетками и огурцами – за мной!
Он, словно дикий вепрь, вломился в заросли бамбука, а Панафидин за ним. Оказалось, что японцам незачем было ставить тут заборы и часовых – бамбук оказался страшнее. С неба сверкали молнии, лил дождь, а Шаламов где-то… пропал.
– Эй! – позвал его мичман. – Ты чего копаешься?
– Застрял, – донеслось в ответ. – Рази ж это лес? Наставили тут палок всяких, не пройти и не проехать… Вот у нас в деревне лес – так это лес! Даже с разбойниками…
Не хватало, чтобы он предался воспоминаниям.
– Пошел вперед, – понукал его мичман сзади.
Треск усилился, и казалось, что этот треск бамбука сильнее грома небесного. Шаламов в каком-то исступлении выворачивал из земли бамбучины, повергал жесткие стволы наземь, ломил напропалую, прокладывая путь через рощу, а за ним продвигался мичман Панафидин – с конфетами и огурцами.
Наконец треск кончился. Но раздался… плеск.
– Чего ты там? – спросил Панафидин, еще сидя в бамбуке.
– А, мудрена мать… – слышалось. – Да тут по горло…
– Вода, что ли? Так чего испугался? На то мы и моряки, чтобы воды не бояться. Где ты, Николай? Коля, где ты?
– Да здесь я! Спасите… тока б выбраться…
Раздался гудок паровоза, вдали потеплело от вагонных огней: это из Мацуями прошел в сторону гавани поезд. Поддерживая друг друга, матрос с мичманом едва выкарабкались из глубокого рва, заполненного жидкой отвратной грязью. Скользя соломенными лаптями, поднялись на взгорье, за которым стояла кирпичная казарма, через окна, ярко освещенные, были видны японские солдаты, играющие в карты.
Два тяжелых окорока висли на шее Шаламова.
– Ну, ваше благородие, кажись, влипли.
– Валяй прямо, – прошептал мичман.
– Да там, эвон, часовой гуляет.
– Ну и хрен с ним! Пускай гуляет. Нам-то что?..
Продефилировали под самыми окнами. Из будки уборной выбежал японец, но даже не обратил внимания на русских беглецов. За ним глухо стукнула казарменная дверь. Под проливным дождем шли по какой-то дороге, минуя деревни и поселки фабричного типа. Отшагали всю ночь, лишь под утро свернули в сторону и углубились в мокрый лесок. Светало…
– Присядем, – сказал Панафидин. – Надо обсохнуть.
Ножа не было. Зубами, как волки, обкусывали по краям жирный и вкусный окорок, заедали его огурцами. Проснулись первые птицы. Перед беглецами открылась панорама обширной долины – там серебром блистали пруды и рисовые поля, сады напоминали субтропики. Далеко-далеко полаивали собаки.
Шаламов проникся философским настроением:
– А все-таки, скажу я вам по совести, хорошая штука свобода! Что бы я сейчас делал, если бы не бежал? Допустим, слопал бы завтрак. Потом обед. Ну ужин… Этого всего мало для человека. Вот сижу я здесь, и мне очень хорошо.
– Прекрасно, – согласился Панафидин, умиленный.
Солнце всходило. Из деревень дорожками и тропинками шли дети. Очень много детей. Они торопились в сельские школы. А где-то за лесистой горой горланили петухи. Шаламов сказал, что он тоже ходил в школу. Из своей деревни – до села, туда и обратно верст до десяти кряду. Приятно вспомнить.
– Дети, в школу собирайтесь, петушок давно пропел, поскорее одевайтесь, а вот дальше… забыл! В литературе мне всегда не везло. Зато в арифметике… у-у-у. Хоть сейчас спрашивайте, семью восемь сколько будет, я вам сразу отвечу: будет пятьдесят шесть.
Неожиданно стайка детей замерла посреди дороги. Их головы разом повернулись в сторону беглецов. Шаламов ползком на животе укрылся в кустах, за ним мичман.
– Заметили или нет, как ты думаешь, Коля?
– Лучше тикать отседова… от детей подальше.
Но лес скоро кончился, опять завиднелись деревни, и весь день пришлось провести на опушке, сидя под высокими соснами, безропотно отдаваясь на съедение жгучим японским муравьям.
– Сами-то японцы махоньки, – рассуждал Шаламов, – зато муравьи ихние… не приведи бог – с нашего таракана!
Вечером, когда стемнело, они тронулись дальше.
………………………………………………………………………………………
Ну вот мы и доехали… Санкт-Петербург!
Тяжело бьют копытами по булыжникам ломовые першероны, катят роскошные кареты, дребезжат на поворотах конки.
– Скажите, а где здесь Литейный проспект?
Когда Конечников задавал этот вопрос, прохожие с удивлением озирали человека с азиатским лицом, но в отлично пошитом костюме, с тросточкой в руках: уж не шпион ли?
– А что вам, простите, нужно на Литейном?
– Артиллерийский Ученый комитет.
«Ну, конечно, шпион… И куда только полиция смотрит?»
– Об этом, сударь, вы лучше городового спросите…
