— Лариса Павловна дома? — спросил Юрочка.
— Никак нет. Ларису Павловну вчера увезли.
— Кто увез? Куда?
— Так что арестовали по ордеру Смольного…
ТАЙНА "ПОЛИТИЧЕСКОГО КАБИНЕТА" НА ЗАХАРЬЕВСКОЙ
Наступление сначала остановилось, как бы нерешительно повиснув в воздухе, и затем постепенно сошло на нет. Оно растаяло не перед хотя бы мало-мальски реальной силой — мы видели ее, эту силу! — а перед фантомом. Неудача эта была морально-политической неудачей. Был ли еще хоть один случай в истории, чтобы спаянная дисциплиной, воинственная, отлично вооруженная кавалерийская дивизия очутилась в таком же бездейственном положении перед "пустотой", в буквальном смысле слова; пустотой, где черновские орудия уперлись хоботами своими в землю и пехота весело и радостно пропускала разъезды "неприятеля".
Не было, наверное, не было. И по многим причинам. Первая и сама главная — генерал Корнилов, лишенный диктаторского честолюбия, диктаторского темперамента и диктаторского тяготения к власти, не повел дивизию сам, а предоставил ее Багратиону и Гатовскому, из коих один был трусом, а другой политиканствующим прохвостом. Эти двое — трус и негодяй, — оставаясь в тылу, погубили все. Но можно было бы еще спасти положение, если бы князь Гагарин, дотянувшись до Гатчины, посадил бы бригаду на коней и двинулся бы вслед за Тугариным, не ожидая приказания из штаба дивизии. А когда, наконец, получил приказ ожидать в Гатчине дальнейших распоряжений, не пренебрег этим и самовольно не двинулся вперед.
И еще виноват был генерал Шлохов и инженер Фисташкин, частью прокутившие, частью присвоившие миллион рублей, данных им на восстание в самом Петрограде.
Керенский успел выпустить и разослать свое "всем, всем, всем", где клеймил Корнилова изменником и контрреволюционером, желающим расправиться с "завоеваниями революции" под свист чеченских нагаек.
Барон Сальватичи успел подсказать своему другу Отто Бауэру, а тот своему другу Виктору Чернову, а Чернов своему другу Керенскому следующее:
— Навстречу дивизии надо выслать к Гатчине для уговаривания делегацию из туземцев-мусульман…
И, собрав кое-как десяток-другой мусульман, хорошенько заплатив им из государственного банка по ордеру на клочке бумаги, выслали их на грузовике в Гатчину. Правда, Тугарин не подпустил делегацию близко, но все же отдельные члены ее успели перекинуться словом с отдельными всадниками.
Они убеждали их:
— Зачем вам, кавказским горцам, вмешиваться в дела русских? Разве мало вы навоевались, и разве не ждут вас в родных аулах ваши семьи? Довольно! Керенский отправит вас на Кавказ и еще так наградит — на всю жизнь хватит!..
Клин соблазна и раздора был умеючи вбит, а тут еще неподвижность, бездействие, могущие разложить самых твердых и стойких.
И вот тогда-то примчались на автомобилях довольные Багратион и Гатовский. Багратион мягко выговаривал князю Александру Васильевичу:
— Вот видишь же, друг мой, ведь это была нелепая авантюра! Так и должно было кончиться. Поедем-ка лучше в Петроград. Моя машина быстро, в час, нас домчит. Пообедаем в "Астории".
Из "Астории" Багратион и Гатовский поспешили в Зимний дворец. Керенский, благосклонно пожурив их, дал им излиться в верноподданнических чувствах. Сияющий вернулся Багратион в "Асторию".
— А знаешь, Александр Васильевич, Керенский совсем не такая фитюлька. С ним можно столковаться. "Туземная" дивизия будет переименована в корпус, и мне обещано, что я прямо отсюда, не выгружаясь, поведу корпус на Северный Кавказ… Кстати, Керенский желает тебя видеть…
— Да? — иронически переспросил Гагарин. — Но у меня нет никакого желания видеть господина Керенского.
— Напрасно, напрасно, Александр Васильевич! Был царь-батюшка, мы служили ему, а теперь вписана уже новая страница истории, и ее никак не вырвешь!
Багратиона ждало разочарование. Несмотря на всю свою угодливость и гибкость, он был оттерт, и "туземный" корпус был дан генералу Половцеву. Не потому, что Керенский питал к Половцеву нежные чувства, а потому, что Половцев был бесцеремонно устранен от командования петербургским военным округом и желательно было теперь его как-нибудь сплавить, но сплавить, позолотив пилюлю.
То же самое или почти то же самое произошло и с тем корпусом, который по другому направлению вел на красную столицу генерал Крымов. Уже по дороге в казачьих частях началось брожение. Корпус разваливался в вагонах. Даже кое-кто из офицеров, самовольно оставив свои полки, поспешил в Петроград в чаянии сделать карьеру, карьеру перебежчиков.
Один из этих милостивых государей, ротмистр Данильчук, успел даже вернуться на автомобиле, и не в единственном числе, а с полковником Самариным, фаворитом Керенского.
Они уговаривали генерала Крымова:
— Ваше превосходительство, было бы безумием упорствовать! Ваш корпус может с минуты на минуту открыто взбунтоваться. Дикая дивизия застряла в Гатчине. Ставка на Корнилова бита! Спасайся, кто может! Поедем же в Петроград. Керенский уважает вашу доблесть и готов простить вас.
— Готов меня простить? Он меня? За что? — возмутился Крымов. — Да у меня в кармане его телеграмма, вызывающая мой третий конный корпус в Петроград! И после этого он готов меня простить? Что за гнусная комедия!
В конце концов Самарин и Данильчук убедили потрясенного и надломленного Крымова поехать вместе с ними.
Говорили, что объяснение Керенского с Крымовым было бурное и что даже Крымов ударил Керенского по физиономии. Говорили, что после этого в Крымова стрелял, по одной версии, адъютант Керенского, по другой — Савинков. Раненый Крымов будто бы вынесен был в автомобиль и отвезен на Захарьевскую, 17, в так называемый политический кабинет Керенского.
Несколькими часами спустя, уже поздно вечером, к Марье Александровне Крымовой, жившей с дочерью и сыном на Лиговке в громадном доме Перцова, явился ротмистр Данильчук. Крымова знала Данильчука давно с не особенно светлых сторон, знала, что на войне Данильчук сам прострелил свою записную книжку, а после требовал боевой награды за пулю, "чудом пощадившую его жизнь".
Но Крымова почти обрадовалась Данильчуку. Офицер ее мужа! Без сомнения привез какие-нибудь новости. Крымова ничего еще не знала про бурную сцену в Зимнем.
— Где Александр Михайлович?
Данильчук сделал таинственное лицо и так же таинственно произнес:
— Александр Михайлович?.. Я как друг вашей семьи… Ну, словом, Марья Александровна, возьмите себя в руки…
— Ради бога, что с ним?!
— Видите… генерал пытался лишить себя жизни…
— Он жив? Жив? Не мучьте меня!..
— Он был жив… то есть, я хочу сказать, что Александр Михайлович не сразу скончался. После этого… как бы вам сказать… несчастного инцидента он жил еще около четырех часов…
Обезумев от горя и бешенства, Крымова, готовая растерзать Данильчука, вцепилась в его шинель.
— Как же вы могли… как вы смели не известить меня тотчас же?
— Марья Александровна, ни слова больше! И стены имеют уши… Ничего не спрашивайте, ни о чем не допытывайтесь, ни с кем не говорите… Только при этих условиях вы можете рассчитывать на усиленную пенсию…
Крымова, не слушая, перебила Данильчука:
— Я хочу быть у его тела! Везите меня!
— Вот, ей-богу, какая вы! Я же вам сказал: надо сидеть смирно и тихо. Тогда все будет хорошо. А когда можно будет допустить вас к телу Александра Михайловича, я вас немедленно извещу. И затем еще имейте в виду: похороны без всяких демонстраций! Это желание Керенского. За гробом можете идти только вы с детьми. Больше никто! Если вы будете слушаться во всем, вы можете рассчитывать на пенсию. Могу вас утешить — узнав про самоубийство Александра Михайловича, Керенский сказал: "Он поступил как честный человек".
Допустили только через два дня в Николаевский госпиталь, где старший врач подвел ее к синему, одеревеневшему телу под грубой, с большим клеймом простыней. Врач показал огнестрельную рану на широкой, богатырской груди покойного и, убедившись, что никого нет, объяснил шепотом:
