«А ну какъ, вдругъ, ахнетъ на тебя кто изъ начальства, да по мордѣ, или хуже того, по чемъ попало!.. Да въ отвѣтъ пойдешь за самоуправство! Сказывалъ будочникъ — указано… Да не ровенъ часъ!..»
Но около полудня сотни, а наконецъ и тысячи обывателей, видя и встрѣчая невозбранно идущихъ и ѣдущихъ съ площади со всякимъ добромъ, наконецъ, какъ будто уразумѣли вполнѣ въ чемъ дѣло. И вдругъ темная гудящая туча наплыла и покрыла все пространство площади. Кто и зря забрелъ — тащить началъ. И странный видъ приняла эта площадь. Словно гигантская муравьиная куча, закопошилась она и гудѣла на всемъ пространствѣ. Крики, вопли, драка, сумятица и безпорядица огласили столицу.
Корфъ пріѣхалъ было верхомъ поглядѣть, какъ успѣшно идетъ очистка площади, но не могъ сдѣлать и сотни шаговъ среди плотной массы расходившейся черни. На этотъ разъ съ полицмейстеромъ были его два адьютанта верхомъ. Они кричали на народъ, старались очистить начальнику проѣздъ въ центръ этого кишащаго муравейника, но народъ, будто опьяненный грабежемъ и дракой, уже не слушалъ никого и не обратилъ на нихъ ни малѣйшаго вниманія.
Корфъ сталъ было кричать на одного мѣщанина, который увозилъ цѣлый возъ досокъ и лѣзъ прямо на него. Но мѣщанинъ, не знавшій полицмейстера, съ раскраснѣвшимся лицомъ, блестящими отъ работы и устали глазами, крикнулъ на всю площадь:
— Уходи съ дороги! A то по цареву указу и тебя съ лошадки сниму, да на возъ.
И онъ прибавилъ, уже хохоча во все горло, нѣсколько не идущихъ къ дѣлу, но любимыхъ словъ.
Наконецъ, и многіе пѣшіе, тащившіе все, что имъ попадало подъ руку, начали кричать на Корфа и его адьютантовъ:
— Уйди!.. Что стали на дорогѣ?!. Чего мѣшаетесь!.. Аль поживиться пріѣхали? Стыдно-ста, господа офицеры.
Многіе изъ нихъ, конечно, не знали Корфа въ лицо, но тѣ, которые знали, не ломали шапки, потому что не до того. И только одинъ пожилой мастеровой крикнулъ полицмейстеру:
— Уѣзжай, родимый, отсѣдова, — зашибутъ ненарокомъ. Вишь какой содомъ!
Почти на серединѣ площади на крышѣ небольшого сарайчика, еще несломаннаго, стоялъ руки въ боки, съ шапкой на затылкѣ, самъ великій изобрѣтатель, открывшій великую истину, самъ плотникъ Сеня!
Когда до него утромъ дошли слухи, что государь приказалъ подарить все на площади находящееся петербургскимъ обывателямъ и позволилъ разграбленіе, то Сеня вымолвилъ:
— Во какъ, славно! Вѣстимо, такъ и надо. Инако ничего не подѣлаешь.
Но Сенѣ и на умъ не пришло, что онъ подалъ мысль, которая понравилась государю.
Съ каждымъ часомъ толпа все болѣе и болѣе прибывала на площадь и она начинала уже нѣсколько уравниваться. Безчисленные возы тянулись вереницами во всѣ концы города, и всякій везъ съ себѣ цѣлыя кучи добра, досокъ, кирпича, бревенъ.
Въ сумерки, въ самый разгаръ грабежа, вопли на площади отдавались въ городѣ, какъ отголосокъ страшной бури, и всѣ прилегающія бъ площади улицы были запружены и соромъ, растеряннымъ по дорогѣ, и сломанными телѣгами, и павшими отъ страшной тяжести лошадьми. Въ эту минуту съ Милліонной выѣхалъ красивый экипажъ цугомъ и хотѣлъ было пробраться вдоль Мойки, чтобы объѣхать площадь. Но волны людскія залили со всѣхъ сторонъ карету и лошадей и, не смотря на крики кучера и форейтора, подвигаться было невозможно. Въ каретѣ были двое военныхъ. Одинъ изъ нихъ, въ великолѣпномъ мундирѣ со множествомъ орденовъ, былъ важный сановникъ. Горбоносый, съ маленькими злыми глазами, съ тонкими губами, слегка выдающимся впередъ, это былъ человѣкъ, все испытавшій въ жизни, пережившій все, что можетъ дать жизнь. Онъ былъ конюхъ, онъ былъ и первый сановникъ въ государствѣ; на плечахъ его перебывали по очереди и самые блестящіе мундиры, и полуцарскія мантіи подбитыя горностаемъ, и кафтанъ ссыльно-каторжнаго. Въ этомъ самомъ Петербургѣ онъ былъ десять лѣтъ кровопійцей цѣлой громадной страны, и нѣсколько милліоновъ людей трепетали при одномъ его имени, считая его искренно исчадіемъ ада. И теперь, послѣ долгой двадцатилѣтней жизни въ изгнаніи, онъ снова появился въ этомъ городѣ.
Пріѣхавъ наканунѣ и отдохнувъ съ дороги, онъ въ сумерки съ адьютантомъ своимъ выѣхалъ изъ дома и прямо налетѣлъ на гудящую площадь и весь этотъ дикій содомъ.
Увидя передъ собой цѣлое волнующееся пестрое море людское, онъ вздрогнулъ и первое чувство, сказавшееся въ немъ, былъ не испугъ, а скорѣе злорадство. Ему почудилось, что здѣсь близъ дворца совершается нежданно нѣчто уже видѣнное имъ. Дѣйство народное!.. Но зачѣмъ, почему, въ чью пользу? Неужели новому правительству грозитъ опасность?
Но злорадство перваго мгновенія тотчасъ же прошло. Онъ подумалъ о себѣ. Всякая перемѣна могла вернуть его снова въ ссылку, а теперь онъ только и мечталъ объ одномъ — скорѣе выбраться изъ Россіи. Честолюбія въ немъ не было уже и помину; онъ мечталъ теперь о тихой, спокойной жизни послѣ длиннаго поприща насилій, преступленій, мести, жертвъ и крови…
Адьютантъ его, молодой человѣкъ, посланный къ нему на встрѣчу въ Ярославль, нѣмецъ родомъ, тоже перепугался въ первое мгновеніе. Онъ высунулся въ окно, глянулъ съ трепетомъ на надвигавшіяся черныя тучи народа, которыя все болѣе окружали экипажъ, и произнесъ дрожащимъ голосомъ:
— Was ist das?
Сановникъ все оглядѣлъ и понялъ. Онъ какъ-то подобралъ тонкія губы, фыркнулъ и усмѣхнулся злобно.
— Was ist das? — Russland! Россія! вымолвилъ онъ, шипя. — Въ этой дикой землѣ всякое бываетъ. Злоба и глупость — вотъ два элемента, изъ которыхъ родилась Россія, два элемента, которые лежатъ въ основѣ всякаго русскаго человѣка. Если уменъ онъ, то негодяй и преступникъ, если же безупречный гражданинъ, то низкая и до глупости безобидная тварь.
И будто отвѣчая какой-то тайной мысли своей, онъ прибавилъ:
— Подальше, подальше изъ этой страны!.. Скорѣе проѣхать границу, поскорѣе быть въ Европѣ!
Между тѣмъ, карета стояла, цугъ лошадей, заливаемый народомъ со всѣхъ сторонъ, нетерпѣливо прыгалъ на мѣстѣ. Ихъ часто зацѣпляли досками и бревнами и передняя пара начала уже бить.
И вдругъ въ этомъ человѣкѣ, который за мгновеніе назадъ смутился при видѣ волнующагося моря людскаго, сказался внезапно прежній пылъ. Прежній адскій огонь вспыхнулъ въ душѣ.
Онъ высунулся въ окно и крикнулъ кучеру стегать лошадей и ѣхать прямо на толпу, не разбирая ничего. Передній форейторъ пустилъ поводья, хлестнулъ подсѣдельную лошадь, кучеръ тоже ударилъ по своимъ, и кони, сильные и породистые, подхватили съ мѣста. Карета съ лошадьми, какъ адская машина, вонзилась въ густую толпу и сразу нѣсколько человѣкъ очутились подъ копытами и подъ колесами.
A сановникъ, весь высунувшись въ окно, задыхался и былъ пунцовый отъ дикаго чувства, клокотавшаго въ немъ. Казалось, онъ наслаждается…. Но вдругъ раздался страшный ревъ. Десятки голосовъ вскрикнули въ разъ, десятки бревенъ, тучи каменьевъ, градомъ посыпались со всѣхъ сторонъ на карету, на лошадей. Большое бревно взмахнуло въ воздухѣ передъ лошадью форейтора и лошадь, отъ сильнаго удара въ лобъ, отуманенная, повалилась на земь. Другая рванула въ бокъ и запутала постромки. Еще мгновеніе и эта толпа, разносившая площадь, разнесла бы въ пухъ и прахъ и цугъ коней, и карету, и сидящихъ въ ней.
Но сановникъ быстро отворилъ дверку, выступилъ одной ногой на ступеньку и крикнулъ на толпу повелительнымъ голосомъ:
— Смирно! Не узнали! Забыли! Я герцогъ Биронъ!.. Биронъ, хамы!
Въ мгновеніе толпа стихла и отхлынула отъ кареты. Имя это, каждаго еще въ колыбели заставлявшее трепетать, и теперь заставило почти безсознательно бросить то, что было въ рукахъ, и спасаться…. Старики и пожилые, признавшіе въ лицо страшное исчадіе адово, отшатнулись, творя молитву. Черезъ нѣсколько секундъ карета могла уже повернуться на освобожденномъ пространствѣ. И среди мертваго молчанія направилась она въ Милліонную, чтобы объѣздомъ достигнуть дворца принца.
Графиня Мартарита за послѣдніе дни разцвѣла, какъ пышная роза, и была еще красивѣе. За эти дни все ладилось у нея, все удавалось, все начинало сбываться.
Многіе знакомые пріѣзжали къ ней, даже тѣ, которые давно не бывали. Всѣ являлись съ распросами: правда ли, что она спасла Орловыхъ, когда никто не могъ этого сдѣлать? И если старый брюзга Іоаннъ Іоанновичъ захотѣлъ помириться съ внучкой ради личной выгоды, то тѣмъ болѣе посторонніе считали нужнымъ скорѣе подружиться съ графиней-иноземкой, которая оказалась вдругъ нечаянно и негаданно сильной при дворѣ личностью.
Никто не зналъ, какимъ образомъ удалось Маргаритѣ освободить изъ-подъ ареста и выхлопотать прощеніе братьямъ-буянамъ. Помимо Маргариты, только одинъ человѣкъ въ Петербургѣ зналъ, какъ это сдѣлалось, но никому не говорилъ. Mapгарита тѣмъ паче никому не объясняла ничего, отшучивалась, посмѣивалась. Когда ей намекнули о городскомъ слухѣ, что она просила лично государя, Маргарита изумилась, но промолчала. A дѣло было очень просто.
