Хотя Уайльда очень смутило ее восторженное приветствие, он был ею очарован. По его словам, она была «храброй искательницей приключений в дебрях искусства».
— Дорогой мой мальчик, — сказал Уайльд, когда все представились друг другу. («Мальчик», несмотря на то что я был всего на год моложе него!) — Я уже не чаял увидеть тебя снова.
— Я пришел из-за тебя, — соврал я. — Где же еще можно встретить мастера слова, как не у мастера каменного безмолвия? Здесь тебе не с кем будет помериться силами, Оскар. Никто не побьет тебя в твоей игре.
— А разве это возможно? — улыбнулся он.
Я заметил, что у него нет нескольких зубов. Мы пожали друг другу руки.
В глазах у него стояли слезы, а рука казалась неживой. Вся его энергия иссякла, и у меня сложилось впечатление, что он держится из последних сил.
Как это ужасно — видеть гиганта в миг падения! Вот он, Уайльд, которому осталось несколько недель до смерти, стоит у «Врат ада», словно пришел занять свое место среди статуй Родена. «Мне встать здесь или там? — казалось, спрашивал он. — Поднять одну руку или обе? Скажите, что я должен делать! Быть может, вы заметили, что в моей теперешней осанке нет ни намека на сожаление о былом? Все прошло. Все».
— Дорогой мой мальчик, — сказал он, выпустив мои пальцы из своих. — Пойдем посмотрим на ад. Там нет ничего такого, чего я не мог бы объяснить.
Мы отошли от других гостей и встали перед гигантской гипсовой моделью «Врат» двадцати футов высотой и более десяти шириной. Роден объяснил, что сперва намеревался создать «порталы» (его слово) для будущего музея декоративных искусств. Музей так и не построили. Воздвигнуть его, естественно, собирались в Париже. Когда я осматривал невостребованную работу скульптора, Роден вот уже двадцать лет создавал различные компоненты композиции, и многие из них стали самостоятельными произведениями.
— Эти порталы — мой Ноев ковчег, — заметил Роден. — Я могу населить их кем угодно. Поскольку никто, кроме Данте, не возвращался из ада, спорить со мной будет некому.
Он сказал это со смехом, хотя я отметил про себя, что его голос дрожит от избытка чувств, которые вызывало в нем это грандиозное и удивительное творение.
У окна сгорбилась фигура, известная теперь под названием «Мыслитель». «Поцелуй» тоже предназначался для «Врат ада», но Роден убрал его из композиции, поскольку он не вписывался в тему. Не менее знаменитой стала скульптурная группа «Уголино и его сыновья», посвященная страшной трагедии слепого помешанного вельможи, который, когда его бросили в темницу, пожрал своих сыновей.
Оскара больше всего заинтересовала фигура падающего Икара, провинившегося лишь в том, что он подлетел слишком близко к солнцу. Глядя на него, Уайльд сказал:
— Я и сам стал знатоком падений. Надо было учиться на его ошибках.
С Роденом я поговорил совсем немного, поскольку его вниманием завладела неотвратимая, как лавина, миссис Эггетт. Мне еле удалось поблагодарить мастера за приглашение и выразить восхищение его работой.
Когда я собрался уходить, то увидел, что морячок Уайльда принес деревянный стул. Оскар уселся на него перед «Вратами ада», держа в руках шляпу и попыхивая турецкой сигареткой с золотистым ободком. Красавчик в морском мундире стоял рядом, и оба они были «прокляты» в глазах приличного общества.
Уайльд обмолвился, что ждет своего юного канадского друга Роберта Росса, который пригласил его вместе со спутниками поужинать в «Le Jardin des Lilas» («Сиреневом саду», фр.), одном из немногих кафе, куда изгнанного отовсюду писателя еще пускали. А затем они собирались устроить экскурсию по ночной жизни Парижа. Не хочу ли я составить им компанию?
С удовольствием.
Уайльд как-то сказал, что у миниатюрного Росса «лицо эльфа и сердце ангела». Впервые его увидев, я с удивлением обнаружил, что у этого канадца довольно атлетическая фигура. Говорят, в 1886 году, когда ему было семнадцать, а Уайльду тридцать два, Росс «совратил» писателя, открыв ему мир гомосексуальных наслаждений. Позже Росс доказал, что он не просто безмозглый соблазнительный юнец. Он остался в числе немногих друзей, которые поддерживали Уайльда до самого конца — как практически, так и морально.
Было решено, что экскурсия по «ночной жизни» — дабы завершить образование миссис Эггетт — должна включить в себя посещение знаменитого борделя «La Vieille Reine» («Старая королева»).
— Дело там поставлено не просто с шиком и блеском, но и со вкусом, — сказал Уайльд. — Вы ни на миг не почувствуете смущения. Дамы в «La Vieille Reille» безупречны — подобраны по внешним данным и по манерам. В этом заведении нет ничего грубого и непристойного. Я много раз там бывал — просто чтобы посмотреть, как они этого добиваются. Все они совершенно обольстительны и очаровательны!
— Такое чувство, что находишься в салоне «синих чулок», — подтвердил Роберт Росс.
Вскоре я обнаружил, что это чистая правда — с одной лишь, но существенной разницей. Чулки были черными.
Хозяйку все звали «Мадам ля Мадам». Ее настоящее имя было известно разве только ее давно усопшим родителям.
Мадам ля Мадам приветствовала Уайльда, приложившись к его ручке и ласково похлопав по плечу. Россу достался более официальный bisou (поцелуй, фр.) в обе щеки. Миссис Эггетт и мне хозяйка просто кивнула. Зато Гилберта взяла под локотки и привлекла к своей груди, словно давно потерянного ребенка — блудного сына, который наконец вернулся.
— О! — заворковала она. — Какая прелесть! Изумительный красавчик! Какая находка! Как вы могли скрывать его, месье Уайльд? Ему вот-вот стукнет четырнадцать, и мы лишимся радости ознакомить его с искусством наслаждения! Вы привели юношу, чтобы сделать нам подарок? Он — ваш дар?
Даже Уайльда немного смутила эта страстная речь. Гилберт выскользнул из объятий Мадам и спрятался за спиной миссис Эггетт. Но Мадам ля Мадам не унималась:
— Я заплачу вам за него!
— Нет, Мадам, нет, — с улыбкой ответил Уайльд. — Он не мой и не ваш, так что его невозможно ни продать, ни купить. Я привел его сюда, чтобы он узнал неведомые ему стороны жизни. Мы пришли не как клиенты, Мадам, и не как товар. Мы просто зрители при вашем восхитительном дворе.
— Какая жалость! — воскликнула хозяйка. — Ну да ладно.
Все равно — добро пожаловать! Я пришлю Росель и велю ей позаботиться о вас.
С этими словами Мадам проводила нас к столику в углу зала и поспешила прочь.
Салон был большой, битком набитый народом и элегантно обставленный. Самой потрясающей деталью была длинная лоза глицинии, искусно вылепленная из раскрашенного гипса. Извиваясь, она петляла по потолку и кое-где спускалась по стенам. С ее зеленых веток, украшенных листьями, свисали «грозди» — бессчетные крохотные канделябры в виде сиреневых цветочков, нежно светившихся в клубах сигаретного и сигарного дыма, которые витали над посетителями. Кроме того, здесь были также китайские фонарики — как в саду.
— Очаровательно! — воскликнула миссис Эггет. — Просто очаровательно!
Миссис Эггетт с детства не была в Париже. Раза три-четыре ее привозили сюда родители, но тогда она, естественно, не встречалась с такими людьми, как Уайльд и его блестящее окружение. Зато сегодня она — как и я сам — стояла вместе с Уайльдом перед самим Огюстом Роденом.
— Поразительный человек! — взахлеб повторяла она потом. — Вы знаете, что он мне сказал? «В классической скульптуре художники искали логику человеческого тела, в то время как я в своих работах ищу его псuхологuю». Удивительно, правда? А как точно подобраны слова! «Логика» и «психология» человеческого тела! Я никогда этого не забуду — и его тона тоже. Он само совершенство! И, конечно же, абсолютно прав. Абсолютно. Меня восхищают художники, которые умеют выражать свои идеи словами. С ними так приятно беседовать! Не сравнить с теми, кто вечно запинается…
Мне вдруг захотелось, чтобы миссис Эггетт тоже запнулась хоть ненадолго.
Тут к нам подошла Росель — высокая, в тщательно продуманном наряде. На ней был корсаж из розового сатина и турецкие шальвары шоколадного цвета, крашеные волосы с бронзовым оттенком уложены в затейливую прическу с серебряными звездами и блестками. Учтиво поклонившись, она спросила, чего бы мы хотели.
Уайльд заказал шампанского.
Я отметил, что другие женщины одеты в том же стиле, что и Росель, только сочетания цветов отличаются: голубые и зеленые, фиолетовые и оранжевые, желтые и зеленые, красные и голубые. Все дамы были примерно одного роста — от пяти с половиной до шести футов — и щеголяли в шальварах, туфлях с загнутыми кверху носками и длинных шарфах с бахромой. В их задачу входило удовлетворять самые невинные желания клиентов — приносить напитки, сигары, пепельницы, подушки и раздавать веера с изображением голых красоток.
