— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — тихо проговорил он вслед верховникам. — Когда же выспаться! Ну, делать нечего, князь. Поедем в остерию. Уже девятый час, долго ли до одиннадцати. Ты, кстати, и живешь там…
Но князь Шастунов отрицательно покачал головой.
— Мне надо еще кое-кого спроведать, — возразил он.
Макшеев лукаво подмигнул ему.
— Ну, ладно, — сказал он, — однако ты, брат, ловкий. Кажись, только десять дней в Москве, а уж… Ну, как знаешь. Я слетаю домой, а оттуда в остерию. Мимо дома, чай, не проедешь; значит, свидимся.
— Да, да, я заеду домой, — рассеянно ответил Шастунов.
Они вышли вместе.
Был ясный морозный вечер. Охваченный разнородными чувствами, Арсений Кириллович ехал по улицам Москвы. Было пустынно. Последние дни Шастунову действительно казались сном. Странно, сказочно вдруг сложилась его судьба. Он ехал в Россию, готовый к обычной карьере знатного и богатого гвардейца, и вдруг сразу попал в кипень событий, необычайных для России событий, могущих повернуть самодержавную Русь на новый путь, светлый и свободный, на тот путь, о котором уже смутно мечтала Франция, о чем говорил ему Сент-Круа.
Шастунов чувствовал гордость, что судьба сделала его участником великого исторического события. К этому примешалось еще чувство любви. Любовь вспыхнула в нем внезапно. Первая любовь! Катание, две-три встречи, взгляд — и все было кончено для его сердца. Какое-то неизъяснимое очарование, какая-то непонятная власть притягивала к Лопухиной всех, кто только приближался к ней. Она обладала какими-то чарами, против которых никто не мог устоять. Кому удавалось протанцевать с ней — уже считал себя счастливым.
— Она колдунья! — сказала про нее один раз цесаревна Елизавета после одного придворного бала, не в силах сдержать своей ревнивой злобы.
И эта женщина, прекраснейшая изо всех им виденных досель, царица красоты, вдруг обратила внимание на него, молодого, никому не известного офицера. Но он будет достоин ее! При новом правлении, где не будет случайных людей, где каждому широко будет открыто поприще славы, где можно выдвинуться не красивым лицом, не успехами на скользких полах дворцовых зал, а истинными достоинствами, он сумеет показать себя. Весь мир открыт перед ним… И когда он добьется славы, могущества, власти — он возьмет ее, эту гордую красавицу…
Но мгновениями какое-то тайное ощущение, как печальное предчувствие, шевелилось в его душе. В ушах его словно раздавался голос Бриссака: «Избегайте сегодня встречи… черные глаза… вы поедете в Митаву…»
Ну что ж, это случайность, он заранее узнал, что собирается в Митаву посольство. Может быть, он еще в дороге, не доезжая Москвы, получил эту весть от Маньяна. Кто знает, в качестве кого он явился в Россию?.. А черные глаза… Мистификация… Он просто хотел пошутить… и притом из ста молодых гвардейских офицеров о девяносто пяти можно было сказать приблизительно то же без особой опасности ошибиться. Почти всякий мечтал о чьих-нибудь глазах и не сегодня, так завтра собирался на свидание…
И снова мысли о любви, счастье И славе наполнили душу молодого князя. И с этими мыслями, без робости и смущения, он вошел в дом Лопухиных. При его молодости он даже не останавливался на мысли, что было странно и необычно посланное ему Лопухиной приглашение. Она коротко написала ему, что, может быть, мужу по делам придется уехать, конечно, вместе с нею, в Петербург и перед отъездом она хотела бы повидать его.
Лопухина приняла его в той же маленькой гостиной, где накануне принимала Левенвольде. Так же горели свечи под красными шелковыми абажурами, наполняя гостиную красным светом. Так же нежной лаской мерцали ее прекрасные глаза.
— Как мне благодарить вас, дорогой князь, — начала она по-французски в то время, как Арсений Кириллович целовал ее руку. — У меня так мало друзей, с которыми я бы хотела повидаться перед отъездом.
— Благодарю, — взволнованно ответил князь. — Вы не ошибаетесь. Если возможна дружба между мужчиной и женщиной — то я ваш друг.
Наталья Федоровна с видимым удовольствием глядела на своего молодого гостя. Его красивое, благородное лицо, его манеры, мужественная фигура, видимо, производили на нее впечатление.
С первой встречи этот чистый юноша волновал ее. Она невольно сравнивала с ним Рейнгольда — такого уже опытного, так много пережившего. А она сама…
— Сядьте здесь, около меня, — с легким дрожаньем в голосе произнесла она, указывая на табурет, где накануне сидел Левенвольде. — Скажите, вы очень устали, вы не спали ночь? Вы, должно быть, сердитесь на меня?
— Нет, сударыня, — серьезно ответил Шастунов. — Я глубоко благодарен вам за то, что вы вспомнили обо мне. Долг перед отечеством не может быть в тягость, а видеть вас, видеть вас… — он взволнованно замолчал.
— А видеть меня? — тихо спросила Лопухина, низко склоняясь к нему.
Аромат ее духов охватил Шастунова. Пышные кольца ее волос слегка коснулись его щеки.
— А видеть вас, — глухо произнес он, — награда, которой я еще не заслужил.
Он порывисто схватил ее за руки.
— Тсс! — произнесла она, освобождая руки. — Вы завоюете себе все награды… со временем.
И ее взгляд обжег Шастунова.
— Расскажите лучше пока, что происходит? — вкрадчивым голосом продолжала она. — Я живу как в тюрьме. Муж вечно в хлопотах, никто меня не навещает. Я все одна и одна. Муж считает меня слишком глупой, чтобы серьезно говорить со мной. А между тем какие события, какие события!
Она встала.
— Нет, клянусь вам, если бы все женщины чувствовали, как я, мы пошли бы впереди вас, мужчин. Пора положить этому конец. Разве мы действительно рабы? Разве мы не имеем права голоса? Мы повиновались грубой женщине с ее фаворитами, мы повиновались выскочке, пирожнику, мы повиновались ребенку с его разнузданными любимцами! Нам довольно этого! Но ведь я только женщина и, может быть, очень глупа, — упавшим голосом закончила она.
Шастунов с восторгом смотрел на нее.
— Мужчины уже решили это, — произнес он, вставая. — Слепы те, которые не посвящают в это женщин. Вы правы, мы намучились. Засыпая, мы не знаем, кем мы проснемся. Бог сжалился над нами. Смерть отрока-императора раскрыла нам ворота на иной, светлый путь. Герцогиня Курляндская не может не согласиться на кондиции.
— О, да, — бледнея, произнесла Лопухина.
Взволнованный Шастунов продолжал:
— Да, мы везем сегодня к ней эти кондиции. Она должна согласиться, иначе ей не видать престола. Отныне не может она своей властью объявить гибельной войны или заключить постыдный мир, не может без суда, по своему произволу, никого карать или налагать подати и не привезет с собой Бирона. А дальше… дальше мы увидим…
Князь вдруг опомнился. Он выдал тайну. Он сказал все, что под страхом смертной казни не смел, не должен был говорить. И мгновенно черное облако воспоминания о Бриссаке закрыло его душу.
Он взглянул на Лопухину. Она неподвижно стояла, прислонясь спиной к шифоньеру в углу комнаты, и в ее широко открытых глазах выражался и восторг, и страданье, и что-то такое, от чего сладко заныло сердце Шастунова; так же мгновенно, как и появилось, исчезло воспоминание о Бриссаке.
Он сделал к ней шаг.
— О, зачем вы это сказали! — тихо произнесла она, закрывая лицо руками. — Не надо этого, не надо!..
— Но ведь это только вам, — дрогнувшим голосом произнес Арсений Кириллович. — Не упрекайте меня. Это тайна, которую я выдал вам. Мы поедем сегодня в одиннадцать часов с князем Василием Лукичом в Митаву. Вы теперь все знаете!.. Я не смел этого говорить, но я должен ехать сейчас, и я хочу, чтобы вы знали, как я люблю вас! И если бы мне сказали, что за одно мгновение вашей любви я заплачу головой, я бы за это мгновение радостно положил голову на плаху!.. Я люблю вас… и завоюю вас!..
Князь весь дрожал, голос его прерывался.
— И вы разделите со мной мою судьбу!..
Она стояла неподвижно, не открывая лица. Он тихо подошел к ней и взял ее за руки. С тоской и мольбою взглянула она на него.
— Не надо было говорить, — произнесла она едва слышно, тихо склоняясь головой к нему на грудь.
— Наташа! — воскликнул он, покрывая поцелуями ее мягкие волосы, шею, лицо.
— Оставь, — слабо шептала она, — оставь, я дурная, я…
Но он прижался губами к ее губам. Далеко, в тумане, исчезал и расплывался образ Рейнгольда. Ах, зачем не понял он ее последнего взгляда! Зачем искушал ее! Анна, самодержавие, не все ли равно! Прекрасное, вдохновенное лицо юноши, говорившего о любви и свободе, заслоняло весь мир. Последняя мысль — «предательница» — вспыхнула и погасла под его жадными молодыми поцелуями…
Гордый и счастливый, не помня себя от счастья и восторга, возвращался Шастунов домой, чтобы наскоро захватить несложный багаж и лететь к Яузским воротам, казавшимся ему воротами счастья.
