кто сунется, башку снесу». Под Сбодуновом Мингес так и вился вокруг Гарсии и, словно был един во многих лицах, поспевал отстреливаться, орудовать штыком и отбиваться прикладом. «Берегитесь, господин капитан, а-а, русская сволочь, получил? Пригнитесь, господин капитан, ну-у, они меня достали!» И вот так, шутя-играя, Мингес в одиночку уложил не менее десятка казаков. После боя и штык, и ствол ружья, и руки по локоть у него были в крови.
– Жалко мне казаков, – сетовал он потом, сидя у костра и починяя капитанский мундир. – Мне так хотелось познакомиться с ними поближе – они такие славные, бородатенькие, косматенькие. Сущие дикари. Просто прелесть.
И ласково улыбался капитану Гарсии, который благодушно принимал его обожание, потому что рядовой стрелок Мингес был, хоть и извращенец, человек, в сущности, недурной и за черту никогда не заходил. Короче, в ту ночь на берегу Ворошилки, под небом России, под кордовскую гитару и императорскую водку коротали мы время до рассвета, а вокруг валялись, холодея, убитые, обретя наконец покой, а живые молча тосковали по Испании и перебирали в памяти все свои злосчастья. Наутро 326-й линейный – мы то есть – вступил в Москву во главе с маленьким суровым капитаном Гарсией в мундире, заштопанном стрелком Мингесом.
По правде сказать, при этом вступлении не слышно было восторженных криков, не видно глазевших на нас зевак. Неприятельская армия под командованием Кутузова оставила город, а следом за нею убрались чуть ли не все его жители, так что грохотали наши подкованные сапоги по пустынным улицам, и лишь несметное количество ворон и галок, кружась над крышами, карканьем своим приветствовали победоносных наполеоновских орлов. И мы, сделав «на пле-чо!», углублялись в город и спрашивали себя, куда все это нас приведет. Пока что – на площадь перед Москва-рекой у стен Кремля со всеми его древними башнями и золотыми куполами церквей, и на площади этой распоряжался, как всегда, Недомерок, чрезвычайно раздраженный тем, что горожане ушли вместе с армией и некому полюбоваться выправкой и строем, а иными словами – скажи на милость, Клапан-Брюк, что за фортель выкинул этот Кутузов, что за свинью он мне подложил, я-то рассчитывал, что Москва полна жителей, а она будто вымерла, как словно бы чума по ней прошлась! Что за канальи эти русские!
– По крайней мере, ваше величество, город нам достался в ценности и сохранности, – заметил, по своему обыкновению попав пальцем в небо, генерал Фритюр. – Вообразите, что было бы, вздумай они его поджечь.
Ну, так или иначе, с москвичами или без, Бонапарт не собирался отменять военный парад. И вот нас выстроили, как положено, на площади, велели развернуть знамена, и французские генералы забегали вдоль шеренг, удостоверяясь, что мы достойны предстать пред светлые очи императора: грудь вперед, живот втянуть, спину прямо, козырек на два пальца от брови, а почему сапоги не блестят, капитан, у вас не солдаты, а сброд. Что-что? Испанцы из 326-го? Ну и что с того? Вы геройски показали себя под Сбодуновом, но это не может служить оправданием, что за вид такой? – небритые все, расхристанные… Куда это годится?! Император, конечно, очень доволен проявленной вами отвагой и всякое такое, но разве можно не воспользоваться таким случаем и не вздрючить солдат перед парадом?! Нельзя. Ну, и началось. Разберись. Первая шеренга, три шага вперед, шагом марш! Кру-у-гом! Это уже лучше, капитан. Дисциплина, дисциплина – вот что вам нужно, капитан. Герои или не герои, а без дисциплины – никуда, дисциплина – первое дело.
– Дали бы мне этих дикарей, Бутон, я бы их быстро привел в божеский вид. Под Сарагосой у меня погиб троюродный брат, а под Байленом – шурин.
Ну, тут гремит оркестр, раздается: «Равняйсь! Смирно! Для встречи слева!» – и всякое такое, и в сопровождении гренадер старой гвардии появляется император и движется вдоль строя 326-го линейного: великий день, Мюрат, ну-ка, ну-ка, дай-ка взглянуть на этих храбрецов. И весь его пестрый разноцветный птичий двор курлычет ему в тон: о-о, вот они, о-ля-ля-вуаля, кто бы мог подумать, невидные такие, невзрачные, я бы даже сказал – убогие, никогда бы не поверил, скольких, вы говорите, русских обратили они в бегство под Сбодуновом? А капитан Гарсия, маленький и смуглый, в лохматых бакенбардах и усищах, закрывающих пол-лица, взяв саблю подвысь, командует нам: «На крра-а-а-ул!» – и шипит сквозь зубы: чего, мол, дети мои, скисли, приосаньтесь, гляди веселей, а то не больно-то вы на героев похожи. Лучше все же, когда становишься героями, пусть и поневоле, чем когда расстреливают каждого второго, как тех наших земляков, которые под Витебском решили дать деру. А Недомерок тем временем останавливается перед капитаном и – одна рука за спиной, другая – между пуговиц жилета, как на гравюрах, – оглядывает его с головы до ног.
– Представьтесь, капитан.
– Триста двадцать шестого линейного полка капитан Гарсия, ваше превосходительство!.. Кхм. Преосвященство! Тьфу, пропасть! Величество!
– Клапан-Брюк, ну-ка подайте-ка мне один из тех крестов Почетного легиона, что я велел приготовить для этих молодцов.
Раскатилась барабанная дробь, дважды пропели трубы, возвещая начало церемонии награждения, да вот беда – затребованные награды ниоткуда не появились. Бонапарт послал Клапан-Брюка узнать, в чем дело, и спустя небольшое время мы увидели, как тот, сконфуженный хуже обделавшейся монашки, поспешает назад, разводя руками и рассыпаясь в извинениях: па-па-пропали кресты, ваше величество, под Сбодуновом пропали! Це-це-лый ящик совсем новеньких, ненадеванных, ваше величество, утопили в реке! На дне лежат! Непростительное ротозейство и всякое такое.
Бонапарт нахмурил державное чело:
– Ладно, не важно. Давай сюда свой.
– Виноват, ваше величество?..
– Свой крест, говорю, давай. Навесим его этому бравому капитану. А тебе я другой выдам, когда вернемся в Париж… – Он оглядел пустынный город вокруг и, зябко передернув плечами под серой шинелью, вдруг добавил: – Если вернемся.
Клапан-Брюк и маршалы, сочтя это императорской остротой, поспешили рассмеяться – хе-хе-хе, его величество, как всегда, неподражаем, какая удачная шутка. Однако Бонапарт смотрел в глаза капитану Гарсии, а тот вовсе был не уверен, что сейчас и здесь, на кремлевской площади, император шутит. Навесив крест на шею капитану, император обошел строй, кое-кого трепля отечески по плечу: молодцы, ребята, я горжусь вами, я наблюдал за вами с холма – незабываемое
