приобрёл ничего, чувствовал своё унижение и падение, а собственными силами не мог выбраться из этой трясины.
Смело можно сказать, что все, что окружали Августа II, что ему служили, что были в какой-либо с ним связи, падали его жертвой, потому что всех безжалостно себе жертвовал. Так же, как с прекрасными дамами, которых удостаивал выбором, а вскоре остывший, самым равнодушным образом бросал, обходился с фаворитами, с инструментами своей политики, интриг и вождями своих войск. Сердце в нём никогда не откликалось.
С самой холодной кровью он обрекал свои жертвы, когда ему это было нужно, сам никогда не малейшей минуты не посвящая им. Изысканная галантность и любезность служили ему только для маскировки эгоизма и на заслонение неприятных сцен и оправданий.
Любомирская научилась примером Авроры и других своих предшественниц, что, желая себе обеспечить привязанность короля, нужно было ему всё прощать, аж до явной измены, и обожествлять его, хотя бы он очень болезненно страдал.
Она знала, что часы её были сочтены, и утешалась тем, что, как Аврора для шведов, так она для примаса могла быть ещё нужной.
Дело короля в Польше шло всё хуже. Самое страшное замешательство царило в стране, которая возмущалась, втянутая в войну, хоть от неё защищалась… и кричала уже о том, чтобы сама могла войти в договорённость со шведом, чтобы обезопасить себя от ещё больших поражений.
Витке, который льстил себе, влезая в эту неудачную службу, что Август спокойно и свободно будет властвовать над Польшей, только теперь заметил совершённую ошибку.
Варшава и Краков могли быть под угрозой со стороны шведа, который ничьей собственности не уважал, думать о торговле было невозможно. Отступить в спокойный Дрезден, вернуться к прежней жизни не позволяли завязанные отношения. Захарий, может, в конце концов порвал бы всё, если бы не прекрасная Генриетка…
Росла она и созревала на глазах, преждевременно, Витке привязался к ней, и хоть она провозгласила его приятелем, он с болью видел, что она была также богатой для всех гостей, посещающих Ренаров.
Её неосторожные родители, прежде всего желая в свою кофейню притянуть гостей, не только не запрещали ей выходить к ним, забавляться с ними, позволять говорить себе комплименты, но сами к этому побуждали…
Пустой девушке была по вкусу жизнь среди фимиама, лести и толпы поклонников.
Особенно офицеры саксонцы из гвардии короля, сколько бы не приезжали в Варшаву, бегали толпами и по целым дням просиживали у красивой француженки.
Вечерами она пела им песенки, иногда приводили музыкантов… Генриетка красовалась в танце… Молодёжь сходила с ума по ней… А бедный Витке сох и желтел от ревности…
Когда родителям он иногда шептал, какой опасности подвергали дочку, сама Ренарова равнодушно улыбалась.
– Я присматриваю за ней, – успокаивала она его, – всё делается явно, при нас… а не можем ни разогнать гостей, ни отдать её в монастырь, потому что завтра нужно было бы закрыть магазин…
Генриетка, говоря с Витке, высмеивала всех офицеров, которые о ней старались, всем прицепляла заплатки, но кто же мог ручаться за то, что с ними не шутила о нём потихоньку?
В Больших Горах, резиденции пана старосты Горского, многолюдно съехалась для совещания великопольская шляхта под угрозой войны со Швецией. Там сначала пробудилось чувство возмущения на Августа за преступное втягивание Речи Посполитой в войну со шведом, когда все выступали против неё, никто её не хотел, а Карл XII также объявлял в начале, что с Речью Посполитой хочет остаться в согласии и мире.
Со всей своей хитростью не в состоянии себе сделать многочисленных и сильных сторонников, Август бросался во все стороны, подхватывал самые странные помыслы, менял поведение со дня на день.
Но в Польше также приятелей у него совсем не прибавлялось, а каждый день отпадал кто-нибудь из приобретённых.
Когда к королю пришла весть, что великополяне совещались и задумывались о какой-нибудь конфедерации или бунте, Августу даже некого было послать туда на разведку…
Староста Горский серьёзностью характера был там личностью значимой и значительной. Любомирская по несколько раз повторяла Августу, что была с ним в родстве. Король, который охотно прислуживался и женщинами, и верил в их умение приобретать людей, спросил прекрасную Уршулу, не желает ли она навестить в Великопольше дальних родственников…
Красивая пани немного колебалась, а, видя, что Кенигсмарк собиралась на переговоры к шведам, не хотела ей дать опередить себя, и объявила о готовности к путешествию.
Она слишком хорошо знала Горского, чтобы что-то обещать себе, но по крайней мере должна была попробовать. Сложилось так, что великолепные кареты и очень многочисленный двор княгини Цешинской показались в Больших Горах как раз в того день, когда там готовился весьма большой съезд. Для старосты и для княгини неудачнее сложиться не могло.
Горский ни унижаться перед корлевской любовницей не думал, ни лгать ей, решил даже жене не позволить к ней выйти, и почти отправить её с порога… Прекрасная Уршула ожидала, что её примут холодно, но не думала, что оттолкнут!
Бледный как стена, дрожащий, со стянутыми бровями в опустевшей зале ожидал её пан староста с сильным решением не дать себя смягчить. Княгиня уже тем смешанная, что, несмотря на огромную толпу гостей, которая была заметна, никто её ни принимать, ни приветствовать не думал, хоть одарённая силой нервов, какую имеют только женщины, она шла, добавляя себе отваги.
Служба открыла ей двери в залу, посреди которой один, прямой, с обликом сурового судьи ждал её Горский.
Живо, весело бросилась она к нему.
Горский, услышав титул родства, тут же её прервал.
– Милостивая княгиня, – сказал он, – думаю, что, принимая новый титул, вы отказались от всех давних отношений. Между нами не существует никаких отношений.
Прекрасная Уршула онемела.
– Всё-таки, пан староста, вы не можете отказать… хотя бы в приятельских отношениях… Я ни в чём не провинилась, чем бы это могла заслужить…
– Как это, – прервал сурово Горский, – значит, ты не чувствуешь, княгиня, что этим своим падением ты учинила срам всем. Не только семье, но всему благородному нашему племени… Ты поставила себя и нас наравне с французскими, итальянскими и немецкими танцовщицами и певичками. Можешь себе быть княгиней Цешинской, но никакая польская шляхтинка не подаст тебе руку. Поэтому ни жена моя, ни дочки не выйдут к тебе.
Эти слова староста отчеканил почти с жестокостью и княгиня поначалу казалась прибитой ими, полуживой, но её охватил гнев и пробудил к жизни… Она презрительно оглянулась на пустую залу.
– Значит, такое сейчас в Польше гостеприимство, – отозвалась
